Иван Любенко - Киевский лабиринт
— Все прекрасно. — Она пожала плечами. — А что?
— Вы позволите мне присесть? — теребя край котелка, осведомился Гиршман.
— Да-да, конечно. Присаживайтесь, куда вам будет угодно. — Она указала рукой на стул и кресло. Сама опустилась на край дивана. — Простите, что сразу не предложила, но вы появились так неожиданно. Вот я и вышла к вам по-домашнему, в пеньюаре. Не обессудьте.
— Нет-нет, ничего, — сконфуженно забегал глазами ювелир, стараясь не смотреть на открывшуюся коленку хозяйки.
— Итак, я вас слушаю…
— Простите-с… — Он поднял глаза и изрек извинительно: — Я даже не знаю, как вас величать.
— Ах да, — поправляя непослушную прядь волос согласилась очаровательная брюнетка. — Моя постоянная забывчивость… Я баронесса Красицкая, Мария Константиновна.
Лейб Меерович скромно кашлянул в кулак и пояснил:
— Так вот-с, деньги, которые заплатил ваш… знакомый… оказались фальшивые. Извольте убедиться, сударыня. — Он вынул портмоне и достал свернутые вдвое купюры.
— Как это? — оторопело вымолвила дама, хлопая длинными ресницами.
— А вот смотрите, — уже смелее заговорил гость. Он поднес десятку к свету. — Здесь вместо русской буквы «Я» стоит латинская «R». Где такое видано? А сотни я носил в банк. Их рассматривали под микроскопом. Все до одной поддельные. Вот так-то, мадам…
— А вы уверены, что это именно мы вам дали эти ассигнации?
— Помилуйте! А кто ж еще? — торговец удивленно воззрился на собеседницу.
— Насколько я помню, там была еще одна пара, — неуверенно произнесла она.
— Вы правы, — кивнул Лейб. — Была. Только у них часы почти в два раза дороже ваших. Тот господин одними радужными расплачивался. К ним у меня претензий нет. Но, — он придвинул к дивану стул, и почти в упор уставился на красавицу, не отводя глаз, — я могу, конечно, и в полицию обратиться. Дом теперь я ваш знаю…
— Ну что вы? Зачем же полицию беспокоить. Может быть, чаю с ромом или кофе с коньяком?
— Благодарю за предложение, только думаю, что засиживаться мне не с руки. Не ровен час, супружник ваш вернется. А потому пусть этот… ваш кавалер принесет мне завтра в магазин три тысячи рублей. Жду его до закрытия. В противном случае мне придется обратиться в полицию, — вставая выговорил Лейб. — А там, сами понимаете, — благоверный ваш сразу об адюльтере узнает.
— Постойте, постойте. Это какое-то недоразумение. Мой друг совсем ни при чем. Его, вероятно, тоже обманули и подсунули фальшивки.
— Может, и так, а может, и нет… Я не судебный следователь, мне недосуг разбираться.
— А почему так много? Почему три? — глядя на него снизу вверх, удивилась хозяйка.
— Что ж, если хотите поторговаться — пожалуйста, — усмехнулся он, обнажая зубы с золотыми пломбами. — С такой красавицей, как вы, я не прочь договориться и о меньшей сумме. Так как? Начнем‑с?
Баронесса вспыхнула и резко поднялась.
— Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне!
— Но и вы — не цыганка на базаре. Ладно. Жду до восьми. Не будет денег — пойду в участок, — через плечо бросил Гиршман и направился в переднюю.
Он быстро нанял фиакр и покатил к себе, на Николаевскую.
Настроение у ювелира было отвратительное. Будто это и не он был вовсе, а кто-то другой — тот, который спал в нем все эти годы и ждал своего часа, чтобы выйти наружу. И вот он явился и начал действовать так, как Лейб Меерович никогда бы не поступал…
Коляску немилосердно трясло, пропотевший воротничок тер шею, и до самого дома Лейба не покидало ощущение, что он совершил тяжкий грех — нарушил одну из моисеевых заповедей.
9. Тайная встреча
28 мая 1916 г., суббота
В ресторане «Метрополь» на Фундуклеевской, 17, играл струнный квартет. Музыка лилась тихо и ненавязчиво. Зал был почти полон. Публика отдыхала. Дамы в модных нарядах гордо восседали за столиками в обществе своих кавалеров. Приглушенный электрический свет центральной люстры добавлял домашнего уюта, а красные лампочки бра — интима.
Официанты обслуживали быстро, но без суеты. Под потолком клубился папиросный и душистый сигарный дым. В одном из кабинетов, у ширмы, сидел молодой человек стриженный а‑ля бокс, в темной костюмной паре, белой сорочке с темным галстуком, в котором красовался большой поддельный рубин. На его столике стоял только стакан чая на блюдце. Он имел несколько растерянный вид и, прикрыв рот рукой, что-то негромко кому-то говорил. А этот второй находился по другую сторону плотной черной занавеси.
Судя по виноватому и подобострастному виду, молодой человек оправдывался. Его не перебивали. Но когда на сцене появилась миловидная исполнительница и объявила романс на стихи Некрасова, молодого человека попросили помолчать. Он послушно кивнул, поник и с явно обиженным видом уставился в зал.
Отпусти меня, родная,
Отпусти не споря!
Я не травка полевая,
Я взросла у моря.
Под слаженный аккомпанемент струнного ансамбля полилось чистое и мягкое сопрано.
Не рыбацкий парус малый,
Корабли мне снятся,
Скучно! в этой жизни вялой
Дни так долго длятся.
Здесь, как в клетке, заперта я,
Сон кругом глубокий,
Отпусти меня, родная,
На простор широкий,
Где сама ты грудью белой
Волны рассекала,
Где тебя я гордой, смелой,
Счастливой видала.
Ты не с песнею победной
К берегу пристала,
Но хоть час из жизни бедной
Торжество ты знала.
Пусть и я сломлюсь от горя,
Не жалей ты дочку!
Коли вырастет у моря —
Не спастись цветочку,
Все равно! сегодня счастье,
Завтра буря грянет.
Разыграется ненастье,
Ветер с моря встанет,
В день один песку нагонит
На прибрежный цветик
И навеки похоронит!..
Отпусти, мой светик!..
Когда артистка дважды пропела последнюю строчку, зал разразился аплодисментами. Несколько человек с букетами устремились к сцене.
— Итак, сударь, давайте снова вернемся к нашему разговору, — раздался резкий, повелительный голос из-за ширмы.
— Да-да, — закивал молодой человек, подвигая стул еще ближе.
В этот момент вновь заиграла музыка, и слов опять было не разобрать.
Вскоре молодой человек поднялся, взял шляпу и поспешил на выход. Чай так и остался нетронутым.
10. Три трупа на Крещатике
29 мая 1916 г., воскресенье
Не прошло и трех дней, как Клим Пантелеевич сделал подарок жене, а часы перестали идти. Вернее, стрелки двигались, но запаздывали, а иногда и вовсе останавливались, когда им вздумается. Немало раздосадованный случившимся, статский советник решил наведаться к продавцу. После завтрака он купил в киоске свежую газету и, чтобы было комфортно читать, нанял запряженную парой двухрессорную пролетку на резиновых шинах.
— На Крещатик, к ювелирному магазину Гиршмана, — бросил он извозчику.
Надо сказать, что утренний Киев в конце мая напоминал Ардашеву прехорошенькую семнадцатилетнюю гимназистку, впервые отправившуюся на свидание. От улиц веяло свежестью, пахло сиренью, а небо с облачками-овечками отражалось в витринах и окнах, как в голубых девичьих глазах. Места отдыха горожан — Бибиковский бульвар, Мариинский, Александровский и Университетский парки, Купеческий и Царский сады — были райскими местами! Пирамидальные тополя, белые акации, шелковицы и грецкие орехи — это ли не красота? Деревья служили пристанищами развеселых птичьих стай, чьи нескончаемые свадьбы длились с утра до вечера. А люди? Они здесь тоже казались другими, не такими, как в Москве или Петрограде, где все только и были заняты своими делами. «Киевляне улыбчивы и приветливы, какими бывают жители небольших городков юга России, — вглядываясь в лица прохожих, не без удовольствия отмечал статский советник. — Хорошо бы устроить какой-нибудь пикник на берегу Днепра или в Пуще-Водице, да на лодке покататься, на лилии посмотреть… Говорят, там сказочно красиво», — размечтался он, разворачивая газету.
Уже с первой страницы «Современного слова» благодушное настроение стало потихоньку улетучиваться, как утренний пар над рекой. Новости с фронта не радовали. Война принимала затяжной характер и, как смерч, затягивала в смертельную воронку целые народы. На Западном фронте шли упорные бои. Немецкие бомбометы уничтожили железнодорожную станцию Вилейка. В России уже призывали студентов, вводили новые налоги, повышалась оплата за проезд в общественном транспорте. За два золотых рубля давали один северо-американский доллар, а за десять золотых — один британский фунт.
