Тобиас Хилл - Любовь к камням
Впереди маячит пляж, очертания волн в темноте белые. Песок у кромки воды плотный. Я поворачиваю в глубь острова и перехожу на плавный ритм. Сквозь шум своего дыхания, топот и шипение прибоя вслушиваюсь, нет ли шагов мужчины, но их не слышится. Волны высокие, с их гребней сдувает пену. Над Тосой все еще вертится чертово колесо. Оно кажется так близко, что, если закричу, мой голос долетит до его верха.
Позади меня какое-то глухое постукивание. Вскоре я замечаю, что оно приближается. Похожее больше на звук шагов, чем дождя. Мелькает мысль, не Том ли это, и я оглядываюсь.
За мной по пляжу бежит собака. Величиной с добермана, но гораздо более сильная. С выпуклой грудью, с головой и челюстями бойцового животного. Тосская порода, думаю я. Статуэтка из Коти, обретшая плоть. Ее черно-рыжая шерсть в лунном свете кажется серой. Она сокращает расстояние между нами почти бесшумно.
Я поворачиваюсь и бегу быстрее. Собака больше не приближается. Тяжело дышит из-за собственного веса. Я начинаю слегка жалеть ее, только слегка. Это преследование почти компанейское. Женщина и лучший друг одного мужчины. В конце концов собаки тосской породы не сложены, чтобы быстро бегать. Предназначение у них другое.
— Помогите! — кричу я, слегка комично от напряжения. С таким же успехом можно взывать о помощи на темной стороне луны. Вокруг ступней обвиваются водоросли. На секунду я теряю ритм дыхания, сердцебиения, шагов. Когда обретаю его снова, воздух причиняет боль. Продолжаю бежать, но теперь чувствую вес одежды, ветер теребит ее. Собака по-прежнему бежит, не сокращая разрыв между нами, но как будто выжидает в движении, словно понимая, что ей нужно только быть терпеливой.
Берег далек, словно вымысел. Впервые позволяю себе осознать, что не достигну его. Задаюсь вопросом, не умру ли здесь. Жаль, что позади меня не тот мужчина, тогда я могла бы спросить, что будет дальше. Последняя просьба. Мне кажется, я по крайней мере должна иметь возможность обратиться с ней.
Сбоку грохочет море, смотрю на него и бегу. Вода приближается к пляжу и откатывает от него с силой, шипением, унося песок, оставляя черную гальку. Прибой кажется сильнее меня, более хитрым, более злобным. Вымывающим из-под животного землю.
Я вожусь с курткой, ветер помогает мне ее сбросить. Замедлить бег труднее. Я закрываю глаза, наклоняюсь, тяжело дышу. Успеваю лишь три раза перевести дыхание, потом еще один. Полуобернуться перед тем, как животное меня настигнет.
Оно ударяет меня в бок, тоже запыхавшееся и неспособное прыгнуть. Я протягиваю руку, нахожу ошейник и падаю назад. Мы катимся по уклону к воде. Голова, вся в пене, рявкает на меня. Собака глотает воздух, обратив к небу белки глаз, потом волна подхватывает нас обоих.
Мир преображается. Вокруг все фосфоресцирует. Это ореол насилия, сияние вокруг наших тел. Море тащит нас прочь от берега, в глубину. Шум бурунов удаляется к югу, в конце концов слышен лишь мерный шелест песка под водой. Тяга прибоя начинает ослабевать. От давления у меня закладывает уши. Животное все еще у меня в руках, оба мы под водой. Оно бьется, мускулистое, как акула, рвется вверх, и я прижимаюсь к его ребрам. Массаж сердца. Жизнь к жизни. Выдавливаю из легких животного последний воздух.
И тут оно тоже преображается. Становится совершенно гладким. Чешуя скользит в моих холодных руках. Шея по-змеиному извивается. Оно царапает меня шпорами на лапах. Голова поворачивается мордой ко мне, и глаза на ней старые, древние, как камни. В соленом мраке зубы оскалены в улыбке мне.
Я держу животное на расстоянии. У него начинаются судороги. Лишь когда оно перестает двигаться, я его отпускаю. Оно всплывает, я следом за ним. Поверхностное течение движется к берегу. Переворачиваюсь на спину и плыву, загребая руками, на юг бледной человеческой звездой. Не глядя, далеко ли мне плыть. Держась так, чтобы луна оставалась на западе.
Я плыву долго. Море спокойно. В моей одежде кровь, она согревает кожу. Море плещет мне в холодный рот, я кашляю, ощущая вкус соли и железа. Буруны подхватывают меня, и там, где оставляют, я впиваюсь руками в землю.
Начинается отлив. На какое-то время впадаю в беспамятство. Прихожу в себя от падающего на веки теплого дождя. Открываю глаза и вижу этого мужчину. Он наклоняется надо мной, в руках у него ничего нет. Я вскрикиваю и больше ничего не помню.
Дженни жизни полна,
Хороша, как весна,
И на мой поцелуйчик так сказала она:
«Что за вольности, мистер? Укротить вас должна».
Джордж Лис, от которого несло перегаром, пел, нажимая в такт педаль колеса. Шел июнь, до коронации оставалось две недели.
Брось ты, Дженни, укор свой, я его не приму,
Твоя девичья прелесть — оправданье всему.
Твоя девичья прелесть — Оправданье всему.
Вокруг него работали подмастерья. В фартуках, будто мясники. Сам Джордж разделся до рубашки. Раньше Свежий Уксус по утрам бывал в мастерской, но теперь работа без него шла быстрее. Там стоял запах мужского пота. Слабее, словно свежий воздух, Лис ощущал запах жареного мяса из харчевен на Дин-стрит.
Он подправлял бриллиант, очищал грани. Как-то поднял взгляд, ища Залмана в тусклом свете. В надежде, что его нет: себе Джордж мог в этом признаться. В надежде, что он накануне вечером отправился туда, откуда приехал. Эта мысль не была злобной. Лис знал, что он не злой человек. Это был просто вопрос выгоды.
В мастерской появились новые люди, приглашенные, чтобы выполнить заказ ко времени коронации. Он бы избавился от Залмана, если б мог. Его беспокоило, что мистер Ранделл не видел в том нужды. Этот еврей являл собой элемент риска в старой сделке. Был слишком тихим. Джордж наблюдал за ним, словно он мог причинить себе вред или унести домой драгоценные камни, предназначенные для короны. Словно мог вспыхнуть за верстаком от гнева и сгореть без остатка, как бриллиант.
Лис снова запел, когда позволила работа. Голос его был грубым, но уверенным. Обычным голосом обычного человека.
Что потом у нас вышло, обойду стороной,
Вечно плод самый сладкий будет спрятан листвой.
Но тогда я от счастья был как будто хмельной.
Да, тогда я от счастья был как будто хмельной.
Одобрительные возгласы. Аплодирование молотками по верстакам. Лис заговорил сквозь этот шум:
— Будет вам, сэры. Спасибо, спасибо. Вот у Беннета отличный голос. Уильям, где ты?
Беннет, тихий, как привидение, приподнялся в свете от тигеля.
— Что спеть?
— Что-нибудь по заказу, — ответил Джордж. Окинул взглядом новых подмастерьев. В основном это молодые люди. Не без тяги к золоту, которое расплющивали в листы; но не понимающие, на что готовы люди ради драгоценностей, как далеко могут пойти, чем рискнуть. Они казались ему наивными. — Джентльмены, что-нибудь в ритме работы. Ну? Предлагайте.
— «Я запер в ларец драгоценность».
Голос Залмана. Джордж разглядел его, темного в темноте, склонившегося над работой. Потное лицо его блестело, руки действовали как у хирурга. «Лучший мастер, какой только был у меня, — подумал Джордж. — Может, лучший, кого я знал. Никто так не чувствовал камни». Он не сразу услышал, что Уильям запел.
Я запер в ларец драгоценность,
Пустился к чужим берегам,
И там тосковал я безмерно
По ней, как по раю Адам.
«Мистер Леви, с возвращением из дворца! — сказал он два дня спустя после той истории. — Оправились после спектакля у королевы?» Залман ничего не сказал ему ни тогда, ни потом. Словно знал, что вопрос стоит так: все или ничего, знал, чем может быть все и как далеко оно может их завести.
Окончив дела на чужбине,
Стремглав я пустился назад,
Как прыткий любовник к любимой,
Порадовать ею свой взгляд.
Джордж видел, что Залман работает над короной. Большая часть ее, где гнезда и зубцы, была еще не доделана. Завершен был только нижний ярус. Узор из цветов и листьев, почти невидимый за множеством бриллиантов.
Он подумал об украшении, которое изготовил, работая в одиночестве по ночам. Ранделл называл его «Три брата». Красивое своеобразной красотой. Его большие камни сливаются, словно отдельные черты в лицо. Гармонируют, как будто дожидаясь друг друга. «Не с чего мне чувствовать себя виноватым, — подумал он. — За создание такой прекрасной вещи человека винить нельзя».
Но только не радость,
А горе изведал я, бедный поэт:
Замок на ларце моем взломан,
Моей драгоценности нет.
Моей драгоценности нет.
— Отлично, Уильям, отлично.
Он потянулся к ставшему теплым пиву, отпил большой глоток, закашлялся. Когда кашель прошел, принялся нажимать на педаль, видя перед собой камень, и больше ничего. Колесо вертелось все быстрее.
Мастерская закрылась в десять. Залман пошел к Хеймаркету, свернул на восток, к реке. Вечер был светлым, влажно пахло летним дождем. На паромах лодочники и их женщины уже развешивали флаги. Казалось, город устроил выходной.
Июнь был месяцем коронационного безумия. У Ранделла продажа диадем возросла в десять раз. Возле демонстрационных залов на Лудгейт-Хилл толпы ждали под дождем, чтобы увидеть выставленный стеклянный макет короны. Булочники хорошо наживались на новых имперских церемониальных тортах с ромом и марципанами. Уже в течение нескольких недель по обеим сторонам пути, по которому должна была проследовать королева, были укреплены макеты короны. «Моей короны», — думал Залман. Ночами они сверкали, газовое пламя шумно трепетало на ветру.
