Эллис Питерс - Покаяние брата Кадфаэля
Тем не менее монах тоже принялся продираться сквозь толпу, решив, что на худой конец сможет схватить одного из бойцов за рукав да оттащить в сторонку. Бриан де Сулис, будучи старше Ива лет на двенадцать, был более привычен к мечу, а потому имел определенное преимущество перед Ивом. В таких делах опыт порой имеет решающее значение. Упорно протискиваясь вперед, монах лишь смутно слышал какие-то крики, ибо был слишком занят, чтобы обращать внимание на суету вокруг. Он уже почти прорвался к сражавшимся, когда неожиданно рядом, чуть ли не у его плеча, со свистом рассекая воздух, опустился длинный пастырский посох.
Обернувшись, Кадфаэль увидел и его владельца — жилистого, рослого мужчину в епископском облачении. Посох с серебряным набалдашником ударил по скрещенным мечам, да с такой силой, что клинок вылетел из руки Ива и со звоном упал на гравий двора. Де Сулис свой меч удержал, хотя и с трудом. Все замерли, затаив дыхание.
— Стыдитесь, — не повышая голоса, промолвил епископ Роже де Клинтон. — Как смели вы обнажить мечи в таком месте? И в такое время, когда все наши помыслы должны быть направлены на достижение мира? Вы рискуете погубить свои души.
Противники стояли, тяжело дыша. Заслышав слова прелата, Ив вспыхнул, а де Сулис взглянул на юношу с холодной усмешкой и учтиво обратился к епископу:
— Милорд, у меня и в мыслях не было затевать ссору, пока этот молодой человек не набросился на меня с мечом наголо. Причем совершенно беспричинно — я его даже не знаю и никогда прежде не видел. — Он спокойно вложил клинок в ножны и подчеркнуто церемонно поклонился епископу. — Этот юнец словно с цепи сорвался. Едва заехал на двор, как принялся оскорблять меня, а потом и вовсе чуть не убил. Я вынужден был обнажить оружие, чтобы не лишиться головы. — Он прекрасно знает, почему я назвал его изменником, — возмущенно возразил Ив. — Этот человек предал своих товарищей по оружию. По его вине многие достойные рыцари томятся ныне в подземельях.
— Довольно! Ни слова больше! — возгласил епископ, и во дворе воцарилось молчание. — Каковы бы ни были причины, я не позволю затевать ссоры в этих стенах. Мы собрались сюда как раз для того, чтобы покончить с раздорами. Подними свой меч, юноша, вложи его в ножны и не смей больше обнажать на этой священной земле. Ни в коем случае! Я требую этого от имени Церкви, но здесь находятся и те, кому вы обязаны повиноваться как своим сеньорам и государям.
Как бы в подтверждение слов епископа у ворот раздался властный, громовой голос, и к нарушителям спокойствия двинулся, рассекая толпу, могучий, величественный и весьма рассерженный мужчина. Кадфаэль узнал его сразу, хотя прошедшие со времени памятной осады Шрусбери годы слегка посеребрили русую голову короля, а тревоги и заботы избороздили морщинами его высокое чело. Впрочем, лицо Стефана оставалось открытым и красивым, да и нрав его не изменился — вспыльчивый, но отходчивый, порывистый и отважный, но переменчивый, он был по натуре великодушен и добр, но с момента своего воцарения вел разорительную и кровавую войну.
В тот же миг лестница странноприимного дома заиграла многоцветьем красочных одеяний, и на пороге появилась высокая, стройная и величавая, роскошно одетая женщина. То была Матильда, единственное оставшееся в живых дитя старого короля Генри, императрица Священной Римской империи в первом браке, графиня Анжуйская во втором и некоронованная государыня Англии.
Она не снизошла до того, чтобы спуститься вниз, и лишь обозревала всю сцену невозмутимым и даже слегка пренебрежительным взором. В ответ на почтительное приветствие короля императрица слегка склонила голову. Она была царственно красива. Роскошные темные волосы, убранные под золотую сетку, и огромные, глубокие и холодные глаза делали ее похожей на изображение святой с византийской мозаики. Матильде уже перевалило за сорок, но кожа ее оставалась белой и гладкой, как мрамор.
— Молчите вы оба! Ни слова! — повелительно произнес король, возвышаясь над обоими противниками и даже над епископом, который и сам был немалого роста. — Я не желаю слышать никаких объяснений и оправданий. Здесь, на церковной земле, вы должны подчиняться церковным установлениям, и вам придется с этим смириться. Оставьте свои раздоры для другого времени и места, а лучше всего позабудьте их вовсе. Милорд епископ, я советую вам установить правила, касающиеся ношения оружия. Завтра вы будете председательствовать в совете и сможете довести их до всеобщего сведения. Хоть вообще запретите ношение оружия, коли на то будет ваша воля, а уж я позабочусь о том, чтобы никому не было повадно нарушать ваши запреты.
— Я не собираюсь лишать кого бы то ни было права носить оружие, — твердо заявил епископ, — но на то время, пока продлится совет, считаю необходимым ввести некоторые ограничения. По городу воины могут, конечно, ходить, как обычно, с мечами, ибо мужчина без меча порой чувствует себя чуть ли не раздетым…
Епископ, стройный, подтянутый и энергичный, сам походил на рыцаря не меньше, чем на прелата. Воинственного духа ему было не занимать, недаром в нем видели главного защитника христианского Иерусалимского королевства.
— …Но на территории приората, — продолжил де Клинтон с расстановкой, — категорически запрещается обнажать клинки. Нельзя брать с собой оружие и в зал заседаний совета — каждый должен будет оставить меч в своих покоях. Также никому не дозволяется приносить оружие в церковь. И кроме того, до окончания совета никто в Ковентри и ни под каким предлогом не должен ни посылать, ни принимать вызовов на поединки. Довольны ли вы, ваша королевская милость, моим решением?
— Вполне, — сказал Стефан. — Это мудрые и разумные условия. А вы, джентльмены, запомните слова лорда епископа и не вздумайте больше нарушать спокойствие.
Яркие голубые глаза Стефана безразлично скользнули по обоим противникам. Король не знал ни того ни другого, даже понятия не имел, к какой партии кто из них принадлежит, и не приходилось сомневаться в том, что он забудет их лица, едва повернется к ним спиной.
— В таком случае я сообщу свое решение леди, а завтра утром, когда откроется совет, объявлю о нем во всеуслышание.
— Делайте как считаете нужным и рассчитывайте во всем на мою поддержку, — от всей души заверил епископа король и зашагал к воротам, где конюх держал под уздцы королевского скакуна.
Обернувшись к дверям странноприимного дома, Кадфаэль увидел, что императрицы там уже нет. По-видимому, она сочла разыгравшуюся во дворе сцену не заслуживающей внимания и удалилась в отведенные ей покои.
Пока друзья брели к одному из предназначенных для приема паломников домов, Ив молчал и дулся, ибо внутри у него все кипело. Отчасти в нем говорила мальчишеская обида — кому понравится, когда его при всех отчитают, — отчасти же это был гнев мужчины, которому помешали довести задуманное до конца.
— Да брось ты изводиться, — резонно заметил Хью, слегка подтрунивая над мальчишкой, но стараясь при этом не задеть мужчину. — Не одному ведь тебе досталось. Де Сулису тоже уши подрезали. Хотя, спору нет, ты первым на него набросился, и он не мог просто от тебя отмахнуться. И упрек ты заслужил. Можно подумать, будто сам не знал, что нельзя хвататься за меч на церковной земле.
— Знать-то знал, — неохотно признался Ив, — но когда увидел, как этот изменник разгуливает, словно по собственному замку, я обо всем на свете забыл… Никак не ожидал, что он осмелится показаться здесь. Боже правый, могу представить, каково государыне созерцать подобное бесстыдство. Ведь она осыпала его милостями, доверяла ему…
— Филиппу она доверяла еще больше, — суховато заметил Хью. — Может, ты и ему вцепишься в горло, когда он войдет в зал совета?
— Филипп — другое дело, — вспыхнув, ответил Ив. — Криклейд он сдал, но ведь весь тамошний гарнизон добровольно перешел на сторону Стефана. Я не слепой и понимаю, что у человека могут быть веские основания для такого поступка. Служить ей ох как нелегко! Нрав у нее — не приведи Господи. Ежели на нее накатит, — я сам такое видел, — она даже с самим Робертом обращается как со слугой, а ведь он ее единственная опора и ради нее готов на все.
Ив печально вздохнул, и Кадфаэль взглянул на юношу понимающе. Императрица была царственна, прекрасна и отважно боролась за корону Англии не ради себя, но ради своего сына. Все ее юные, чистые сердцем вассалы были немного влюблены в свою государыню и хотели видеть в ней совершенство. Им больно было сознавать, что обожаемая императрица может быть надменной, высокомерной и злопамятной. Именно горечь заставила Ива проговориться и выдать свои тайные мысли.
— Но де Сулис, — Ив вернулся к тому, с чего начался разговор, — вступил в сговор с противником за спиной своих воинов и обрек на плен достойных рыцарей и сквайров, не пожелавших изменить присяге. Будь у него хоть крупица чести, он позволил бы им свободно покинуть замок с оружием в руках и служить государыне в другом месте. Но он продал их врагу. Продал Оливье. Этого я простить не могу.
