Валерий Введенский - Мертвый час
Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом[42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки.
– Пересчитав первую выплату, я расплакался. – Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. – Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу[43]. Попробовал жить куртажом[44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную[45], сгинул бы друг Четыркин.
– Куда она зашла? – переспросила Сашенька, решив, что ослышалась.
И без того недоумевала: что, простите, связывает красивую, статную, явно с достатком Юлию Васильевну и сомнительного Глеба Тимофеевича? И вот, здрасте, в полпивной они встретились. Что позабыл там Четыркин, понятно, горе заливал, но с какой целью туда зашла его будущая жена?
Юлия Васильевна рассмеялась:
– Вы не ослышались, Глеба Тимофеевича я встретила в полпивной. Однако искала там не его, а приказчика, что траченную молью шубу мне продал. И вдруг, в табачном дыму, прямо как в сказке, увидела свою девичью мечту. Когда-то в Брянске на первом своем балу влюбилась с первого взгляда в красавца-драгуна. Как он танцевал! Как строен был и хорош собой!
«Какая романтичная история», – решила Сашенька и тут же полезла с расспросами:
– А вы, Глеб Тимофеевич? Юлию Васильевну узнали?
– Ну… Не сразу. Она изменилась, лучше стала. Разве может отроковица сравниться со зрелой дамой?
– Рад видеть вас в добром здравии, – окликнул их мужчина, подымавшийся по лестнице в Нагорную часть.
– Волобуев, ты разве не в Петербурге? – раскрыл объятия Четыркин.
– Зуб заболел. Пришлось идти вырывать, – мужчина сухо расцеловался с Глебом Тимофеевичем, однако с видимым удовольствием облобызал ручку его жене.
– Сочувствую, это так больно, – посочувствовала Юлия Васильевна.
– Вовсе нет. Жид-дантист меня усыпил последним достижением современной науки, называется «хлороформ». Понюхал и заснул, – пояснил Волобуев. – А кто ваша прелестная спутница?
– Княгиня Тарусова, наша новая соседка, – засуетился Четыркин. – Граф Волобуев, мой друг.
– Припозднились вы, ваше сиятельство. Многие с дач уже съезжают, – заметил граф, целуя ручку.
– Пусть съезжают, нам больше места останется, – пошутила Тарусова.
Волобуев для своих пятидесяти с гаком выглядел замечательно. Строен, высок, даже шевелюра, редкая гостья в столь почтенном возрасте, и та в наличии.
– И кого из Тарусовых вы осчастливили? – спросил он Сашеньку с улыбкой.
– Дмитрия Даниловича, – снова встрял Четыркин. – Помнишь, в прошлом месяце громкое дело…
– Вот как? – усмехнулся чему-то своему Волобуев. – Княгиня, мы по пятницам принимаем, так что прошу.
– Спасибо, непременно.
– Как здоровье графини? – осведомилась Юлия Васильевна.
– Лучше, в сад сегодня вышла.
– Поклон передайте.
– И от меня. А что суд? Назначен? – спросил Глеб Тимофеевич.
– Назначен, – сквозь зубы бросил Волобуев, всем видом показав, как неприятен ему этот вопрос. – Простите, тороплюсь.
Быстро раскланявшись, граф ушел.
Глава третья
– Что за суд? – спросила Сашенька, когда Волобуев скрылся.
– Разве не слышали? – изумился Глеб Тимофеевич. – Только о нем и говорят.
– Дорогой, – словно глупого ребенка, позабывшего урок, укорила мужа Четыркина. – Позволь напомнить, что княгиня приехала вчера. Откуда ей знать? Это для Рамбова ограбление Волобуевых событие века, в Петербурге о нем и не слыхали.
– Тогда вам свезло. Из первых уст узнаете. Самовидцем оказался, – похвастался отставной капитан. – Случайно, конечно. Дело было так: в очередную пятницу…
– Постой, Глеб, постой. Не с того. Начни с предыстории. Иначе ее сиятельство не поймет.
– Ну, раз начальник штаба велит с предыстории, вынужден подчиниться, – Глеб Тимофеевич снял пенсне, подышал на стекла и протер их носовым платочком. – Значится, так. Анастасию Андреевну, дочь Волобуевых, красавицей не назовешь. Скорей наоборот.
– Что ты несешь? – фыркнула Юлия Васильевна. – Разве можно так про молодую женщину?
– Можно, ежели правда, – отмахнулся Глеб Тимофеевич. – Ася, без спору, приветлива, мила, но не красавица. Нет-с! От обоих родителей глаз не оторвать, а дочка, увы, не задалась. Потому и пришлось хлебнуть ей полной ложкой из моря разочарований. Шестнадцати годков в какого-то корнета влюбилась, письма ему слала со вздохами, а он, шельмец, их на балах камерадам[46] зачитывал, и перчаточкой на Асю указывал, мол, поглядите, экая лягушонка в меня втюрилась. Кто-то из подружек донес бедняжке, и на этой почве приключилась с Асей нервическая горячка. Руки пыталась наложить. Еле выходили. После чего родители попытались ей жениха подыскать, ведь любовное фиаско лечится исключительно крепким браком. Граф не поскупился, шестьдесят тысяч приданого пообещал. Понятно, что охотники тут же налетели. А Ася нос воротит. Мол, не в нее влюблены, а в эти деньги. Как ни уговаривали, как ни убеждали, ни в какую. Время шло, в семье стали смиряться, что Ася останется старой девой, как вдруг на катке она знакомится с неким Урушадзе. И с первого взгляда влюбляется.
– Что немудрено – Автандил волнующ! Как женщина женщине говорю, – шепнула Сашеньке Четыркина.
– А Урушадзе этот, не будь дураком, вокруг Аси юлой вьется. Обедает у Волобуевых каждый день, за ними в театры и даже в гости следует. Вскоре предложение сделал. Но ведь сами знаете: грузинские князья еще почище наших…
– Глеб, – Юлия Васильевна выразительно покосилась на княгиню.
– Что – Глеб? Так и говорю: не чета нашим, – молниеносно поправился Четыркин. – В Грузии коли ишак имеется, значит, князь. Гол как сокол оказался Урушадзе. Потому вкупе с предложением испросил авансик[47]. Само собой, радости от подобного женишка граф с графиней не испытали, однако союз сей благословили. Ибо боялись повторения у Аси горячки. И авансик Андрей Петрович выплатил, куда деваться? Однако про себя решил – целиком приданое не отдаст, будет выдавать частями, чтобы зятек одномоментно его не спустил. Потому вручил после свадьбы Автандилу лишь двадцать тысяч, с чем молодые и отбыли в Грузию.
В мае у них первенец родился. Увы, мертвенький. Похоронили они его и поехали сюда, остаток денег истребовать. А граф не отдает. Де, средства разместил в пятипроцентных облигациях, и чует его сердце, в будущий тираж одна из них непременно главный куш[48] сорвет.
– Глеб, миленький, что-то в горле пересохло. Сходи поищи лимонаду, – повелительным тоном произнесла Юлия Васильевна.
Четыркин огляделся. Ближайшая лавка находилась в ста шагах.
– Княгине тоже лимонаду возьми. А себе пива, – Юлия Васильевна протянула мужу рубль.
Услышав про пиво, Четыркин повеселел и припустился к лавке, а его супруга, понизив голос, сообщила:
– А я вот другое слышала. Что Волобуев сейчас такую значительную сумму выплатить просто не может. Якобы средства свои в какой-то прожект вложил. А прожект пока дохода не приносит. И облигации, отложенные когда-то на приданое, теперь его единственный доход. Сами прикиньте, верные две тысячи в год[49].
– Немного, – пожала плечами Тарусова.
– Но и немало. Дачу им снимать не надо, она у них собственная, прислуга вся из бывших крепостных, привыкла за харчи горбатиться. А за провизию лавочникам здесь можно годами не платить…
– А вот и я, – Глеб Тимофеевич подошел к ним с пенящимся бокалом, впрочем, уже ополовиненным.
Следом за ним поспешал мальчишка с двумя стаканчиками лимонада для дам. Кинув ему пятачок, Четыркин уточнил:
– На чем бишь остановился? Ах да, облигации. Урушадзе такой задержкой был недоволен. Но конфликт не затевал. Из-за Аси. У той после мертворождения снова нервическая горячка случилась, и лишь встреча с родными ее несколько успокоила. Но в ту злополучную пятницу Автандил будто с цепи сорвался. Обычно он за столом весел, кавказские тосты произносит, с женой нежен и предупредителен. А тут… Сидел насупившийся и к каждой мелочи придирался, будто повод искал поссориться.
– Я даже спросила бедняжку, что с ним? – поделилась своим впечатлением Юлия Васильевна, но Ася лишь плечами пожала, мол, письмо какое-то получил, с того момента сам не свой.
– И тут графу Андрею Петровичу телеграмму подают…
– Ну какую телеграмму? Письмо.
– Телеграмму.
– Ой! Откуда тебе знать! Ты к тому моменту лыка не вязал.
– И что с того? Каким бы ни был форте-пьяным, – Четыркин сделал паузу, чтобы княгиня смогла по достоинству оценить его шутку, – письмо от телеграммы завсегда отличу. Даже прочесть сумел: «Час ночи зпт «Донон», а вот подпись разглядеть не успел. Граф так обрадовался, что сразу велел карету закладывать, мол, важная встреча. И Автандилу этак по-семейному сказал: де, если сегодня выгорит, с тобой рассчитаюсь. Тот аж подпрыгнул: «Мы второй месяц здесь, каждый день завтра-завтра, а в вашем столе облигаций на сорок тысяч, их отдайте!» Андрей Петрович рассвирепел: «Молчи! Облигации тебя не касаются. А вякать будешь, вообще ничего не получишь». У Автандила глаза налились, кулаки сжались, того и гляди выхватит кинжал и на графа кинется. Ася его успокаивать, а он: «Молчи, женщина, когда мужчины говорят!» – выскочил из-за стола и побежал в дом. Мы с графом выпили, он уехал…
