Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона
Мы выбегаем во двор и мчимся на улицу Святого Петра. Пальцы Фарида выстукивают на моей ключице слова.
— Ты знаешь, откуда он отправится в путь? — жестами спрашивает он.
Я мотаю головой:
— Но мне кажется, я знаю, куда он направился. Он не станет пытаться выбраться из Португалии с книгами на иврите. Если его схватят — pinga. Он должен…
— Берекия!
Антониу Эскаравелью, нищий новый христианин, сидящий на своем обычном месте, выкрикивает мое имя.
— Ты не видел, чтобы кто-нибудь выходил из моего дома — из ворот со двора? — кричу я.
Он кивает и указывает в сторону собора:
— Совсем недавно прошел в ту сторону.
Фарид хватает меня за руку, показывая:
— Так куда он пошел?
— Продавать их. С тем, что он украл, и с кольцом, которое я ему отдал, он сможет получить все, что пожелает. Он мог бы даже купить сочинения Платона, которые так хотел.
Ставни в лавке сеньоры Тамары обрамляет мягкий свет свечей.
— Будь благословен Тот, Кто открывает Врата Отмщения, — шепчу я, пока дверная ручка поворачивается у меня в руке.
Фарид тяжело дышит рядом со мной. Я осторожно открываю деревянную дверь. Мы заходим в лавку.
Диего.
Удивление отражается на его лице лишь на секунду. Он стоит возле стола в задней комнате, напряженный, непроницаемое молчание совы скрывает его мысли. Книги, украденные из геницы, валяются у его ног. Сеньора Тамара сидит на стуле, сложив руки на коленях. Она что-то говорит, но я не слышу ее. У нее за спиной стоит жилистый раб-африканец с крупными мрачными чертами лица и ввалившимися щеками человека, страдающего от голода. Его потный лоб морщится в недоумении и страхе.
Я оставляю эту сцену в своей памяти Торы.
Мы с Диего продолжаем смотреть друг на друга сквозь ритуальное пространство опаляющей жары и чистоты. Сеньора Тамара поднимается. Ее губы шевелятся. Тени на белом халате Диего вздрагивают и смещаются, когда он выпрямляется. Мои ноги напрягаются, словно готовясь к битве. Кровь бьется под кожей, вызывая исступление сродни сексуальному влечению. Разглядывая его бороду, я представляю шрам на мраморно-белой коже подбородка, красный, исполосованный вертикальными стежками, второй рот предателя и убийцы.
— Белый Маймон с Двумя Пастями, — шепчу я.
Он достает нож из складок плаща — длинный, с квадратным кончиком: клинок шохета. Раб вынимает из сумки стилет. В другой руке он сжимает трость с набалдашником в форме змеиной головы.
Впервые голос сеньоры Тамары прорывается сквозь завесу моей беспокойной ярости:
— Берекия, что случилось?
Она делает шаг мне навстречу.
— Уходите! — велю я ей, не отрывая пылающего гневом взгляда от Диего.
Она подходит к Фариду, отчаянным жестом прижимая ладони к его груди.
— Что не так, мой мальчик? Скажи мне!
— Он убил дядю, — говорю я.
— Диего?! — Она резко оборачивается к нему. — Это правда?!
Он умиротворяюще протягивает ей раскрытую ладонь.
— Конечно же, я этого не делал, — отвечает он.
Я тянусь к сеньоре Тамаре и толкаю ее в сторону двери.
— Идите! — кричу я.
Она не двигается с места. Все еще не сводя взгляда с Диего, я пинком открываю дверь. Она сопротивляется, гладит меня по подбородку.
— Но милый мой мальчик, Диего сказал, ты дал ему разрешение на продажу книг… что твоя мать слишком боялась хранить в своем доме книги на иврите.
— Ради Бога, уходите! — говорю я.
— Но что ты собираешься делать?! — требует она ответа.
Я показываю Фариду:
— Останься здесь.
Схватив упирающуюся и кричащую сеньору Тамару под руки, я выставляю ее за дверь.
Оказавшись на улице, она кричит на меня, умоляя объяснить ей хоть что-то. Но мое внимание привлекает великан в плаще, стоящий на другой стороне улицы в тени залитого лунным светом навеса из мешковины: на голове у него широкополая ярко-фиолетовая шляпа.
— Благослови Господь царицу Эсфирь, — шепотом говорю я себе.
Мы с великаном обмениваемся торопливыми репликами. Он принимает мое предложение, благодарит на ломаном кастильском.
Я бегом возвращаюсь в лавку и запираю за собой дверь. Диего отвешивает мне приветственный поклон со словами:
— Вот ты где, Берекия! Я как раз говорил Фариду, как я был удивлен и счастлив, узнав, что дона Менезеш оставила вас обоих в живых. Но я не уверен, что он понимает хоть что-то из того, о чем я говорю.
— Фарид понимал больше твоего с самого рождения, — замечаю я.
В его глазах загораются веселые искорки.
— Ты всегда такой снисходительный. Но подумай, разве мог кто-то предполагать, что она проявит сейчас милосердие. Должно быть, еврейская кровь взяла верх.
— Зачем ты убил дядю? — спрашиваю я.
— Зачем? Хочешь сказать, ты сам до этого не догадался? Похоже, все остальное тебе прекрасно известно. Ты слишком умен, как говорит дорогой Карлос. Севилья… Подумай о Севилье.
— А что с ней?
Дверная ручка начинает дергаться. Сеньора Тамара стучит в дверь и зовет меня.
— Она не успокоится, — с улыбкой говорит Диего.
— Как и никто из нас, — отвечаю я.
— Похоже, ты ей нравишься. Да и всем остальным тоже. Кроме тебя самого. Именно поэтому я и пытался убедить тебя прекратить свои бесконечные поиски. — Я хмурюсь, и он произносит: — Так о чем это я… Да, Севилья. Это было там, само собой. Случайность. Меня увидел твой дядя. Он был слишком деятельным — сплошные страсть и энергия. Когда ты такой, ты становишься виновником неприятных случайностей. Он прибыл туда, чтобы спасти Симона от инквизиции. У меня дома он некстати растолкал моих слуг, неся с собой все свое состояние — ляпис-лазурь. Легат епископа как раз обсуждал со мной мой… мой заработок. За доносы на Симона и других. Разумеется, я сразу же развернулся спиной к твоему дядюшке и вышел из комнаты, не проронив больше ни слова. Но у него была отличная память Торы. Не такая хорошая, как у тебя, но все равно выше всяких похвал.
— Ты был тогда чисто выбрит, — замечаю я.
— Да. Ты и об этом догадался, верно? Борода была для Лиссабона. В такое время для каждого города нужна своя маска, согласен?
— Значит, ты даже не левит?
— Нет, почему же. У лжи не настолько много слоев. Но ты был прав. Не у всех нас есть бороды. Даже в ортодоксальной Андалусии. Нет, я знаю, ты там никогда не был. И теперь, если не побережешься, лишишься возможности когда-либо попасть туда. А там есть на что посмотреть. Альгамбра, великая мечеть в Кордове. Там в стены вделаны драгоценные камни больше…
Ладонь Фарида скользит по моей спине.
— Ты берешь раба, я — Диего. Я с огромным удовольствием лишу его жизни.
— Постой, — отвечаю я. Обращаясь к Диего, я спрашиваю: — Почему ты доносил инквизиторам на Симона и остальных?
— Какой же ты наивный. — Он скалится и сжимает кулаки. — Когда Церковь окружает тебя, сжимает, ты делаешь все, что тебе скажут. Все, что угодно! — Он улыбается. Рука расслабляется. — У вас, португальских евреев, жизнь — молоко и мед. Вы и не знаете, что это такое.
— За последнее время я видел больше дыма, чем молока и меда.
— Это была лишь крошечная вспышка, — возражает он. — Подожди несколько лет, и тут все действительно заполыхает. И тогда ты либо будешь делать, что велят, либо… — Он распахивает плащ и расстегивает ворот рубахи. Полоса шрама у него на груди отражает мерцание свечей. — …Либо расплатишься своей плотью. Я ведь рассказывал тебе, какие картины они выжигают на коже. Мой пейзаж только начали. Видишь горизонт? Если подойдешь ближе, сможешь разглядеть врата Иерусалима. — Он застегивает рубаху. — Смертное тело, данное нам, слабо. Ты поймешь, что боль — самая большая для тебя неприятность.
— Когда тебе на прошлой неделе сбрили бороду, дядя узнал в тебе информатора, которого он видел в Севилье, — говорю я. — В больнице вы о чем-то говорили… дядя так размахивал руками… Ты поэтому так отчаянно не желал лишиться бороды и не обрадовался нашему приходу.
— Еще одна случайность. Жизнь полна ими. Со временем к этому привыкаешь. Хотя, полагаю, тебе все еще не дает покоя эта удача. Твой дядя тоже этого не понимал. Ему многое было недоступно. Он не был исполнен сочувствия. Чтобы уметь сочувствовать, нужно быть таким же, как все, а он…
— Да как ты смеешь! — ору я.
— Тот, кто потерял всю семью, может осмелиться и не на такое! — отвечает он. — Эй, да посмотри на себя! Месть от руки каббалиста? Что бы сказал твой дядя?
— Он сказал бы, что ты уже давно утратил ядро своей души и что вернуть тебя на Другую Сторону значит исполнить мицву. Метатрон запишет это убийство в книгу праведных деяний.
— Удобный самообман, — говорит он.
— Обманчивое удобство — это твой конек, — парирую я.
