Стивен Сейлор - Римская кровь
Я бродил до тех пор, пока мне не надоели людные площади, где я чувствовал себя полным чужаком, не надоели таверны, куда мне было противно заходить. Я снова казался себе невидимкой, но я больше не ощущал ни свободы, ни силы, только пустоту. В этом городе бесконечного убожества и вопящих детей меня обступили запахи сырого лука и тухлого мяса, под ногами лежала грязь неметенных мостовых. Я видел, как тащится по улице безногий нищий, которого преследует свора мальчишек, швыряющих в него камни и осыпающих его бранью.
Солнце заходило. У меня заурчало в животе, но я не мог заставить себя перекусить. Сгущающиеся сумерки принесли с собой разреженный, прохладный воздух. Я очутился перед входом в Паллацинские бани, излюбленный уголок покойного Секста Росция.
— Горячий денек, — сказал молодой служитель, принимая мою одежду. — Последние несколько дней совсем не было посетителей — слишком жарко. Сегодня вечером можешь не спешить. Мы будем открыты допоздна, чтобы возместить убытки.
Он вернулся с сухим полотенцем. Принимая его, я заговорил со слугой, чтобы отвлечь его внимание, и обернул полотенце вокруг левой руки, убедившись, что оно надежно скрывает мой нож. Даже голый, я был не намерен расставаться с оружием. Я вступил в горячо натопленную баню, и раб закрыл за мной дверь.
Догорающий закат бросал сквозь высокое окно странный оранжевый отблеск. Служитель с горящей свечкой зажег лампаду, утопленную в одной из стен, потом его куда-то позвали, и он не успел зажечь остальные. Помещение было таким темным, а пар над водой таким густым, что фигуры десятка мужчин, бродивших вокруг бассейна, были неотчетливы, как тени, и походили на статуи, вырисовывающиеся в плотном, оранжевом тумане. Я медленно опускался в бассейн, с трудом привыкая к горячей воде, пока вокруг моего горла не закружился жаркий водоворот. Мужчины вокруг меня постанывали, словно от боли или наслаждения. Я застонал вместе с ними, погрузившись во тьму горячих испарений. Свет в окне постепенно, неуловимо гас. Служитель так и не вернулся, чтобы затеплить светильники, но никто не возмущался и не требовал света. Тьма и жар были подобны любовникам, которых мы не решались разлучить.
Светильник зашипел. Пламя подпрыгнуло и уменьшилось, погрузив помещение в еще большую тьму. Вода тихо плескалась о край бассейна, мужчины со вздохами и негромкими стонами втягивали в себя воздух. Я посмотрел вокруг и не разглядел ничего кроме пара — бесформенного и беспредельного, и только в одной точке чуть поблескивал огонек лампады, напоминавший свет маяка на далекой скале. Вдалеке колыхались неясные силуэты, подобные качающимся на волнах островам или чудищам глубин, рыщущим по поверхности.
Я погрузился в воду еще глубже и почувствовал, как дыхание, вырывающееся из ноздрей, кружит водовороты на водной глади. Я сузил глаза, вгляделся сквозь облако тумана в мерцающее пламя и, наверно, на какое-то мгновение задремал с открытыми глазами. Я не думал ни о ком и ни о чем. Я был спящим мужчиной, плавучим, мшистым островом в океане влаги, заигравшимся мальчиком, дитятей во чреве матери.
В глубине тумана один из силуэтов придвинулся ближе — голова, покачивающаяся на воде. Он приблизился и остановился; снова приблизился и остановился; каждое его движение сопровождалось почти неуловимым звуком рассекающего воду тела, плеском мелких волн, ласкавшим мои щеки.
Незнакомец подплыл так близко, что я почти различал черты лица, обрамленного длинными, черными волосами. Он немного привстал — ровно настолько, что я успел разглядеть широкие плечи и крепкую шею. Казалось, он улыбается, но при таком свете могло померещиться что угодно.
Потом он осторожно нырнул; над тем местом, где он ушел под воду, поднимались мелкие пузырьки воздуха и клубился туман — море сомкнулось над Атлантидой. Гладь бассейна выровнялась, и вода смешалась с туманом. Он исчез.
Я почувствовал, как что-то коснулось моих икр, как будто под водой скользнул юркий угорь.
Мое сердце забилось сильнее. Грудная клетка сжалась. Я часами плутал по городу, не разбирая дороги, — меня мог выследить самый неуклюжий убийца, и я ничего бы не заметил. Я повернулся и нащупал лежавшее на краю бассейна полотенце и спрятанный под полотенцем нож. Не успел я взяться за рукоять, как вода за мной закипела и вспенилась. Он тронул меня за плечо.
Барахтаясь и скользя по дну бассейна, я развернулся, вслепую вытянул руку и вцепился ему в волосы; потом поднес лезвие к его горлу.
Он громко выругался. За спиной послышался заинтригованный ропот толпы, точно пробудился от сна слепой зверь.
— Руки! — закричал я. — Руки из воды!
Ропот перерос в беспокойство. Передо мной из воды выскочили две руки, точно хлопнула по воде хвостом рыба; руки были пусты и безобидны. Я отнял лезвие от его горла. Должно быть, я его порезал; тонкая темная линия осталась там, куда было приставлено лезвие, чуть ниже выступила смазанная капелька крови. Наконец он оказался ко мне так близко, что я мог рассмотреть его лицо, — то был вовсе не Магн, а совершенно безвредный юноша с перепуганным взглядом и лязгающими зубами.
Пока не пришел главный служитель, пока не зажглись светильники, выставив меня на всеобщее посмешище (и поделом), я отпустил его и вылез из воды. Я вытерся на бегу и постарался спрятать нож прежде, чем вышел на свет и потребовал свои вещи. Цицерон был прав. Я был встревожен, опасен и не годился для прогулок по улицам.
Глава двадцать девятая
Дверь мне открыл Тирон. Вид у него был усталый, но ликующий; он выглядел настолько довольным собой и жизнью в целом, что ему с трудом удалось придать своему лицу неодобрительное выражение. В отдалении монотонно бубнил Цицерон, останавливаясь и возобновляя чтение, обволакивая все вокруг, как стрекотание цикад летней ночью.
— Цицерон на тебя сердится, — прошептал Тирон. — Где ты был целый день?
— Искал трупы среди обугленных головешек, — ответил я. — Болтал с друзьями знаменитостей. Посещал призраков и старых знакомых. Врал проституткам. Отмахивался ножом от влюбчивых незнакомцев…
Тирон скорчил гримасу.
— Не имею ни малейшего представления, о чем ты.
— Нет? Я-то думал, что Цицерон научил тебя всему, что касается речей. А ты не понимаешь, о чем я.
— Ты пьян?
— Я нет, а ты да. Ты только посмотри на себя: у тебя кружится голова, как у мальчишки после первой чаши вина. Опьянел от риторики своего хозяина. Не спорь, я все вижу. Занимался этим восемь часов подряд, наверно, на пустой желудок. Просто удивительно, как ты вообще сумел доползти до двери.
— Ты несешь бессмыслицу.
— Самую настоящую смыслицу. Но ты так ошалел от вашей тарабарщины, что простенький здравый смысл кажется тебе таким же безвкусным, как ключевая вода запойному пьянице. Ты только прислушайся к его голосу: как ножом по точилу, если тебе интересно мое мнение. А ты ведешь себя так, словно это пение сирен.
Наконец-то мне удалось стереть бодрое выражение с лица Тирона и заменить его хмурой озабоченностью. В это мгновение Руф нерешительно выглянул из-за угла, потом выступил в коридор, краснея, улыбаясь, моргая отяжелевшими веками. Он выглядел совершенно измотанным, что в его возрасте делало юношу лишь более обворожительным, к тому же он не переставая улыбался.
— Мы закончили второй набросок, — объявил он. Непрекращавшееся жужжание в кабинете Цицерона внезапно смолкло. У Руфа был взволнованный вид ребенка, который увидал в лесу кентавра и даже не надеется, что сумеет описать виденное. — Блестяще, — наконец выдохнул он. — Что мне известно о риторике? Только то, что я узнал от таких учителей, как Диодот и Молон, и что слышал своими ушами, с детских лет бывая в сенате и в судах. Но клянусь тебе, когда он выступит перед судьями, слезы сами брызнут из глаз. Люди повскакивают на ноги со сжатыми кулаками и потребуют выпустить Секста Росция на свободу. Окончательной версии конечно же не существует; мы должны учесть самые разные возможности — все будет зависеть от того, на какие уловки пойдет Гай Эруций. Но Цицерон сделал все, что мог, чтобы предусмотреть любую случайность и окончательно сформулировать суть своей аргументации, которая отточена и совершенна, как колонны храма, дожидающиеся купола. Его речь блестяща, другого слова просто не существует. Подумать только, мне посчастливилось присутствовать при ее создании.
— А ты не думаешь, что она слишком опасна? — спросил Тирон негромким голосом, выйдя у меня из-за спины и придвинувшись к Руфу. Он перешел на шепот, чтобы скрыть свои сомнения на этот счет от находившегося в кабинете Цицерона.
— В несправедливом государстве любой акт порядочности по самой своей природе опасен, — ответил Руф. — И отважен. Отважный человек не побоится подвергнуть себя опасности, если стоит за правое дело.
