Эллис Питерс - Воробей под святой кровлей
— Однако он не мертв? — настойчиво спросил Радульфус. — Сегодня ночью тут громко кричали об убийстве.
— Мертв? — откровенно удивился честный сержант. — Ничего подобного! Его, правда, здорово оглушили, но не до такой степени, чтобы убить. Если бы он не накачался так сильно на свадьбе, то мог бы уже и сам рассказать, что случилось, а так он еще не очухался. Кто-то здорово саданул его по башке, однако крепкая голова и не такое выдержит… Нет, он, слава Богу, живехонек и, насколько я могу судить, не умрет раньше положенного срока.
Свидетели, сплоченными рядами угрюмо стоявшие у него за спиной, начали переминаться и отводить глаза, исподтишка поглядывая в сторону аббата и церковной двери. Как видно, они были сильно разочарованы, что самое серьезное обвинение оказалось опровергнуто, однако, помня свою смертельную обиду, все еще мечтали, чтобы на шее виновного затянулась петля.
— Итак, насколько я понял, — спокойно сказал аббат, — человек, который попросил у нас убежища, обвиняется в нанесении раны и в ограблении, но не в убийстве.
— Да, так установлено при расследовании. Согласно показаниям свидетелей, из причитающейся ему платы были вычтены деньги за разбитый кувшин, который он уронил, и он громко жаловался на это, когда его выгоняли. А спустя немного времени произошло нападение на мастера Аурифабера, причем большинство гостей еще были у него в доме.
— Я вполне понимаю, — заговорил аббат, — что такое обвинение требует расследования и судебного разбирательства. А вы, я думаю, хорошо знаете святое право церковного убежища. Оно дается не для того, чтобы покрывать злодеяния, а для того, чтобы дать человеку время, когда виновный может спокойно подумать о своей душе, а невиновный, уповая на Бога, ждать своего оправдания. Право убежища нерушимо. И покуда не минет положенный срок, оно должно свято соблюдаться. На сорок дней человек, которого вы разыскиваете по указанному обвинению, принадлежит нам — нет, не нам — Богу! — и его никто не имеет права ни вызывать, ни выманивать посулами, ни выводить против его воли из этих стен. На протяжении этих сорока дней он должен оставаться на нашем попечении, получая от нас кров и пищу.
— На это я согласен, — ответил сержант. — Однако с некоторыми условиями. Он вошел сюда по своей воле и должен довольствоваться той пищей, которую получают обитатели монастыря. — Для тучного здоровяка сержанта этого явно было бы маловато, но для Лиливина, привыкшего к куда более скудному питанию, более чем достаточно. — А по истечении оговоренного срока его более не обязаны снабжать пищей, и он должен тогда выйти из стен монастыря, дабы предстать перед судом.
Совершенно невозмутимо он изложил свои требования, не хуже Радульфуса зная закон. Ни о каком продлении срока убежища не могло быть и речи, а после его окончания голод вынудит Лиливина выйти из укрытия. Сорокадневной отсрочкой преступнику оказано достаточное милосердие.
— Таким образом, — снова заговорил аббат, — вы согласны, чтобы в течение оговоренного срока этот человек был оставлен в покое и мог заняться попечением о своей душе. Я не менее вашего стою за правосудие, и вы знаете, что я буду соблюдать наши условия и ни сам не помогу обвиняемому скрыться, ни другим не позволю устроить ему побег. Но мне кажется, было бы справедливо договориться о том, чтобы не вынуждать его сидеть, как в заточении в стенах церкви, а предоставить ему возможность свободно передвигаться в пределах монастырской ограды, для того, чтобы он мог пользоваться умывальной и нужником, совершать прогулки на воздухе и содержать себя в приличествующем виде.
Сержант согласился на это без возражений:
— В черте монастыря он может передвигаться свободно, милорд. Но если он ступит за ворота, то при первом же шаге его будут ждать мои люди.
— Договорились! Теперь, если хотите, вы можете побеседовать с обвиняемым юношей в моем присутствии, но без участия этих свидетелей. Обвинители уже сказали свое слово, будет только справедливо, если и ему дадут возможность так же свободно высказать свою точку зрения. После вашей беседы с ним дело будет отсрочено до последующего судебного разбирательства.
Даниэль открыл было рот, чтобы громко возмутиться, но, встретив холодный взгляд аббата, передумал. По толпе его приверженцев прошел невнятный ропот и волнение, однако никто не осмелился открыто поднять голос. От имени горожан выступил провост:
— Милорд! Я не был вчера в гостях на свадьбе, и я не знаю в точности, что там произошло. Я представляю здесь всех жителей Шрусбери и, с вашего позволения, желал бы непредвзято выслушать то, что этот юноша скажет в свое оправдание.
Аббат с готовностью дал свое согласие:
— Хорошо, пойдемте в церковь! А вы, добрые люди, расходитесь с миром по домам!
Горожане неохотно повиновались, недовольные тем, что до поры до времени добыча выскользнула у них из рук. Один только Даниэль не отправился вместе со всеми, а выступил вперед, чтобы обратить на себя внимание аббата. Он выглядел крайне озабоченным и, словно забыв об обидах ради более важного дела, заискивающим тоном обратился к аббату:
— Прошу вас, святой отец, выслушайте меня! Правда ваша, что нынче ночью все погорячились, когда увидели моего отца лежащим на полу в луже крови. Мы и впрямь подумали, что он мертв, и слишком рано подняли крик об убийстве, но ведь и сейчас еще не скажешь, насколько тяжелы будут последствия. А у моей бабушки от этого известия повторился припадок, какой уже был у нее однажды, и, хотя сейчас старушке стало немного лучше, она еще очень плоха. После первого припадка бабушка больше, чем всем остальным лекарям, доверяет брату Кадфаэлю. И она велела мне спросить, не может ли он к ней прийти со своими лекарствами, потому что он знает самое лучшее средство от одышки и болей в груди.
Аббат оглянулся, ища глазами Кадфаэля, тот был уже рядом; едва услышав просьбу Даниэля, он поспешил выйти из помещения наружу и ждал, когда его позовут. Что и говорить, он весь дрожал от нетерпения, потому что после ночи, проведенной в обществе Лиливина, его снедало любопытство и страшно хотелось разузнать, что же на самом деле произошло на свадьбе Даниэля Аурифабера.
— Я отпускаю тебя, брат Кадфаэль. Пойди с ним и сделай что возможно для этой женщины. Ты можешь оставаться там, сколько будет нужно.
— Иду, отец мой, — радостно ответил Кадфаэль и бодро поспешил в аптекарский сад, чтобы взять из своего сарайчика все, что могло понадобиться для лечения.
Усадьба золотых дела мастера находилась на улице, ведущей к городским воротам, которые располагались на узком перешейке, соединявшем город с остальным миром, основная же часть города лежала в излучине Северна и, словно остров, была со всех сторон окружена водой. Участки домов по обе стороны улицы заканчивались у городской стены, усадьба Аурифабера была одной из самых больших в Шрусбери, а ее хозяин считался одним из самых богатых горожан. Дом мастера Аурифабера представлял собой прямоугольное строение, одним крылом выходившее на улицу. Аурифабер, который все время выискивал новые способы заработать деньги, отделил переднюю часть своего дома и сдал ее внаем под мастерскую и жилище замочному мастеру Болдуину Печу, немолодому бездетному вдовцу, которому приглянулся этот флигель. Через узкий проход между двумя мастерскими можно было попасть во двор с колодцем, а также поварнями, коровниками и отхожими местами. Про Уолтера Аурифабера говорили, будто у него даже отхожая яма выложена каменной кладкой, что, на взгляд многих людей, было большой дерзостью и граничило с посягательством на привилегии благородного сословия. В конце двора начинался береговой уклон, там находился огород и птичий двор, упиравшийся в городскую стену. Владения Аурифабера продолжались еще и за городской стеной, туда можно было попасть, пройдя под аркой, за которой раскинулась зеленая лужайка, кончавшаяся у реки.
Кадфаэль уже не раз навещал этот дом по требованию пожилой матроны, которой шел уже девятый десяток. Почтенная Джулиана считала, что в оплату за свои щедроты не только обеспечила своей душе местечко в раю, но также откупила себе у монахов право на попечение о своих телесных недугах. В восемьдесят лет болезни неудивительны, и Джулиана частенько прихварывала: из-за малейшей ранки или царапины у нее на ногах образовывались язвы, поэтому, занимая одну из двух комнат наверху, она редко оттуда спускалась. Если она как хозяйка дома сидела во главе стола на свадебном пиру — а это, кажется, так и было, — то, верно, клюка, от которой пострадал бедняга Лиливин, была у нее под рукой. Старушка была скора на расправу и частенько поколачивала тех, кто ей не угодил.
Единственным человеком, в ком она будто бы просто души не чаяла, был ее внучек Даниэль, но даже он никакими уловками не мог заставить ее развязать кошелек. Сын Уолтер весь пошел в матушку и был таким же скопидомом, как она. Но в нем, по-видимому, жила непоколебимая вера в свою добродетель, благодаря которой он, несомненно, попадет в рай, а может быть, просто по причине относительно нестарого возраста ему еще не пришло время задумываться о том, что ждет его после смерти, и монастырские алтари не могли похвастаться дарами Уолтера Аурифабера. Свадьбу наследника Аурифаберы обставили с должной роскошью, однако все затраты до последнего пенни наверняка будут восполнены из денег на хозяйственные нужды за счет самой жесткой экономии в течение ближайших месяцев. Среди недоброжелателей Уолтера Аурифабера ходила невеселая шутка, что его жена, дескать, умерла от голода после того, как родила ему сына, поскольку затраты на ее содержание с этого времени стали считаться излишними.
