Константин Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца
Как же, найдешь ты мятежников, думал я, поглядывая на Лужина. Дураки они тут сидеть. Давно ушли, заслышав топот. Не грелись на солнышке, сторожились, верно. Мы этим лесом, а они уж тем, а через пять минут будут в следующем. Что их там — горстка; и не видно, и не слышно. Ищи ветра в поле.
Но именно в эту минуту впереди, достаточно еще далеко, вырвались из леса две фигуры и, держа в руках штуцера, пригибаясь, побежали через поле на бугор. Ростовцев, идущий неподалеку от меня, тоже заметил их и, закричав: "Взвод, ко мне!" — помчался вперед. По команде Лужина стали выскакивать из леса и блаумгартеновские канониры. Через считанные секунды беглецов преследовали, выстраиваясь в цепь, человек тридцать, и посреди них гарцевал Лужин. Теперь мятежников могли спасти лишь потайной ход, воздушный шар, а решимость и ноги только в случае чуда — при вмешательстве божьем.
Никто не стрелял.
Небо было синее, сверкали в воздухе паутинки, стерня золотилась в ярких лучах, и оттого тяжелый топот сапог, вскрики солдат, входящих в азарт, злые окрики Ростовцева: "Бегом! Бегом!" — все это в тишине светлого утра казалось нелепым и невозможным.
Я ехал шагом, цепь уже далеко меня опередила и правым флангом разворачивалась на Шведский холм, до которого двум мятежникам оставалось бежать шагов сто.
Меж тем, следуя вдоль опушки, я поравнялся с местом, откуда инсургенты, на свою же беду, выскочили. Тут я увидал за молодой елью третьего мятежника, вооруженного двуствольным пистолетом, дула которого глядели мне в грудь. Это был крестьянский детина, широкий в плечах, коренастый, одетый в полусвитку. Приложив палец к губам, он подавал мне грозно знак молчать. Я невольно улыбнулся. Кобур был расстегнут, выхватить шестизарядный Лефоше и вогнать в парня пару пуль заняло бы мгновение. Нетрудно было и пленить его.
— Дурак! Чего ждешь! — сказал я тихо и искренне. — Беги. Я не трону. Но — живо.
Бог надоумил детину поверить. Он, пятясь, стал отступать, скрылся меж стволов, и затрещал под его ногами хворост.
На сердце у меня повеселело.
Я глянул на беглецов. Они сбрасывали свои серые длинные чамарки. От леса их отделяло двадцать шагов. Вдруг Лужин взял у солдата штуцер, прицелился, выстрелил — и выстрелил, подлец, метко. Мятежник, бежавший первым, рухнул как подкошенный. Над ним наклонился товарищ, нечто прокричал в сторону солдат и, вскинув штуцер, выстрелил по исправнику — однако дал промах.
Лужин тотчас потребовал у солдат новый заряд. Я ударил коня и с криком: "Не стрелять! Брать живыми!" — поскакал к исправнику. "Не стреляйте!" — сказал я ему. "Да ведь скроется в кустах, трудно будет схватить, — ответил исправник в раздражении. — Людей побьет". — "Выкурим!" — ответил я. "Но ловко я сразил? — спросил у меня Лужин. — А скажу, давненько не стрелял".
Мятежник скрылся в кустах.
— Скоро опять сюда выскочит, — сказал Лужин. — С той стороны пристав стоит. Вот увидите. Сейчас конец.
А вот вгоню тебе сейчас в пасть весь барабан, все шесть пуль, подумывал я, и тебе будет конец. Рука моя невольно ползла к револьверу. Чтобы уйти от искушения, я поскакал к сраженному инсургенту. Он был мертв, Лужин попал ему в голову.
— Эх, и понесло его, ребенка, воевать, — вздохнул подошедший солдат. Да что в нем — подросток. А ить, ваше благородие, красивый был. Мать, поди, ждет.
К убитому подъехал его убийца. "Э, да он совсем еще сопляк, — сказал Лужин. — А издали на матерого походил. Фу, черт, нехорошо вышло".
— Да, не похвальный подвиг, — сказал я и поскакал вдоль цепи.
С тыльной стороны Шведского холма стояли конно люди Лужина. Я с горечью убедился, что уйти мятежнику не удастся. Считанные минуты отделяли его от смерти или пленения.
Так и случилось. Вскоре его вывели из кустов с закрученными руками. Лицо его было разбито до крови.
"Зачем же били?" — спросил я солдат. "Да он, ваше благородие, озверел. Федотова чуть не задушил, а вон, поглядите, Мирону два зуба выщербил". И правда, ростовцевского взвода канонир стоял с рассеченной губой и сплевывал кровь сквозь дыру в передних зубах. "А вы, васэ благородие, не думайсе, говорил картавя этот Мирон, — цто он меня сбил. Я его и скрусил. Дал в ухо — он и закацался". — "Не врет", — подтвердили очевидцы. "Ну и молодец, похвалил я. — Благодарю тебя за службу. Я доложу командиру батареи". — "Рад сцарацься, васэ благародие", — ответил довольный Мирон и, что меня удивило, беззлобно поинтересовался у мятежника: "Ну сто, болиц цебе ухо?" — "А у тебя зубы?" — спросил мятежник. Солдаты засмеялись.
— Вот он каков, разбойник, — сказал подъехавший Лужин. — Так я, господин штабс-капитан, его забираю.
— Никак не могу отдать, господин исправник, — ответил я. — Наши солдаты его взяли. Командир решит, как с ним поступить.
— Мне и передаст, — возразил Лужин. — Кому же иному?
— Это уже его дело, — сказал я. — Может быть, вам, а может, военному начальнику; или в Вильно распорядится доставить. А вот что с тем делать?
— Пристав скажет — похоронят. Как звали дружка? — спросил Лужин мятежника.
— Петрашевич. Виктор Петрашевич, — отвечал пленный. — Пусть напишут на кресте.
— Может, и напишут, — сказал исправник. — А тебя как звать?
— Бог знает, — ответил мятежник, — а тебе не скажу.
— Много вас было в шайке? — спросил я.
— Какая же шайка, — презрительно на меня глядя, ответил пленный. Двое и было всего. Это вас, я вижу, сотня выступила против двоих.
Я позвал Ростовцева.
— Господин поручик, поручаю вам охрану пленного. Доставить в деревню живым и невредимым. И пусть умоется у первой воды, а то не разобрать, какую имеет внешность.
Ростовцев назвал четверых солдат в конвой.
Исправник о прочесывании других перелесков, к удивлению моему, не заикался. Я приказал возвращаться. Повели пленного, солдаты пошли к лошадям, пристав послал стражника за лопатами. Я повернул коня и поскакал в деревню.
Доложившись командиру о результатах, я без труда убедил его в пользе сдачи пленного уездному военному начальнику без посредства Лужина. "Наши люди рисковали, — говорил я, — а он эту удачу припишет себе, а про нас скажет, что оказали посильную помощь. С него достаточно, что юношу наповал уложил. И без повода". — "Вы правы, — ответил подполковник, — так и поступим".
Полчаса спустя вернулся отряд. Пленному дали воды, связали и бросили в поповский сенной сарай. Возле сарая стал ходить караульный с примкнутым штыком.
XIII
В полдень звонкий сигнал трубы призвал батарею на церковный парад[4].
Взводы выстраивались на линию. Толпа празднично одетых крестьян составляла нашу публику. Молодые парни завистливо смотрели на конных канониров, которые ввиду множества женских глаз держались орлами.
Скоро на левом фланге появился Оноприенко. Я скомандовал: "Батарея! Смирно! Равнение на командира!" — и, оголив саблю, поскакал перед фронтом навстречу подполковнику. Мы сблизились, я доложился, командир поздоровался и поздравил батарею с праздником, остался доволен раскатами молодцеватого "ура!" и начал традиционную речь.
"Гвардейцы! Артиллеристы! В торжественный для нашей батареи день каждый из нас от левофлангового канонира до вашего командира оглядывается на пройденный батареей полувековой путь, начало которого положено было в достославном восемьсот двенадцатом году подвигами наших предшественников. Мысленным взором мы видим их сейчас на правом фланге, по ним мы равняемся, их мужество и стойкость, исполнение ими долга — для нас вечный пример. Государь император оказал нам свое доверие. Мы посланы защитить высшие интересы Отчизны…"
Что далее говорил командир, я слушал плохо — эту речь я по памяти мог сам рассказать, она много лет не обновлялась. Но, пользуясь возможностью, подполковник Оноприенко вкрапил в нее сегодняшний случай: поругал вооруженных противников государя, похвалил решимость солдат, восхвалил щербатого Мирона и выразил уверенность, что в более крупных делах, коих все мы должны желать, батарея, как один человек, выкажет мужество и боевое рвение.
Меж тем прибыл поп, облаченный в ризы, несли хоругвь, пели босоногие дети в белом.
Поп со своей свитой стал с нами на одну линию, лицом к батарее. Командир спешился, спешился и я. Солдаты сняли шапки.
Скука стояла невообразимая, как всегда бывает на церковных парадах. Батюшка, верно, впервые служил перед фронтом воинского подразделения и оттого был искренне разволнован и старался — худшее наказание для батареи трудно придумать. Приглядываясь к нему, я нашел в нем сходство с покойным государем. Невольно вспомнился мне смотр на Царицыном лугу, где государь произнес удивившую меня речь. Дело было так. Дворянский полк[5] выпускали в действующую армию, и государь решил лично нас вдохновить. Нас построили, мы долго его ожидали. Наконец он приехал в открытой коляске, пересел верхом и, выехав перед отрядом, сказал: "Поздравляю вас от души с чином, надеюсь, вы не пожалеете жизни за Веру, Престол, Отечество. Вы знаете, к кому обращаться — прямо ко мне; меня не будет — к моему сыну. Будьте уверены, я вас не выдам. Прощайте, бог с вами, бог с вами!"
