Вениамин Кожаринов - Завещание барона Врангеля
Мария Федоровна сунула руку в ложбину между тощими, отвисшими грудями и вынула на свет маленький ключик, висевший на тонкой золоченой цепочке у нее на шее. Она открыла им потайной ящик бюро.
В нем на красном бархате лежала перламутровая шкатулка. Пальцы старухи нащупали на одной из стенок шкатулки едва приметный выступ… Императрица взяла из шкатулки финифтяный портрет мужчины: продолговатое лицо, волосы до плеч, топкие губы и прямой нос, глубоко посаженные глаза. Во избежание кривотолков Фрэнсис Уилсон сделал портрет не в Петербурге. Он заказал его в Чудовом монастыре, куда совершил «паломничество».
«Бог мой, как давно это было!» — подумала императрица, кладя портрет англичанина на прежнее место. Тотчас вспомнила Павла… В интимной жизни он был горяч, порой требователен до неприличия. Всегда и во всем спешил, словно знал, что проживет только половину…
Закрыв бюро, Мария Федоровна дернула за бахрому балдахина: пришла пора утреннего туалета.
Мэквилл был врачом, но не дипломатом, поэтому его удивило, что императрица назначила ему встречу в парадной комнате, а не в приличествующем для медицинского осмотра помещении. Она сидела за круглым столом, с веером в руке. И веер и поза — все было настолько неестественно, что вмиг бросилось Мэквиллу в глаза.
— Садитесь, Гарольд… Вы веселы? Погода вроде не балует…
В первых же словах императрицы Мэквилл уловил раздражение. Сегодня старуха выглядела на все семьдесят. Опытного врача не обманули ни румяна, густо наложенные поверх лица, ни искусственный блеск старушечьих глаз, куда Мария Федоровна закапала специальную жидкость.
С присущей ему находчивостью Мэквилл постарался скрасить мрачное начало свидания:
— Ваше величество, погода действительно прескверная! И если я выгляжу веселым, то прошу вас, не судите обо мне по внешним приметам. Душа моя — тайник скорби, — последнюю фразу доктор произнес по-немецки, полагая, что уроженке Штеттина будет приятен родной говор.
Он ошибся.
— Гарольд, сегодня мы с вами будем общаться по-русски! К тому есть важные причины… Я не хочу, чтобы некоторые моменты нашей беседы показались бы вам двусмысленными.
Теперь Мэквилл окончательно убедился, что старуха не в духе.
— Вы здесь неплохо зарабатываете, не так ли? Чин асессора, конечно, невелик. Смею, однако, надеяться, что не этой табелью мечтаете вы завершить карьеру в России?
— На то воля Бога, ваше величество, — смиренно ответил доктор. — Новый монарх милостив…
— Вы правы, друг мой. Никто и ничто не мешает вам проявить себя при дворе с лучшей стороны. Вы, как и все англичане, похвально трудолюбивы и рассудительны. Но я вызвала вас вовсе не для того, чтобы рассуждать о преимуществах той или иной нации. Известно ли вам, что тайна, о которой знали только мы двое, открыта?
От неожиданности услышанного Мэквилл пошатнулся. Лицо его стало белее снега, на висках проступили капельки пота.
— Это кле-ве-та!.. — прохрипел доктор и схватился рукой за ворот сорочки.
— Успокойтесь, — веер прикрывал императрице почти все лицо, только холодные и усталые глаза внимательно следили за Мэквиллом.:— Вы знали, что один из сосудов был украден? Почему я узнаю об этом лишь сейчас и не от вас?
Мэквилл был потрясен окончательно.
— Ваше величество, Дибич приказал под страхом смерти держать язык за зубами…
Императрица усмехнулась, но глаза ее были по-прежнему холодны.
— За генералом оставался должок…
Мэквилл понял, что об исчезновении сосуда императрице поведал сам Дибич.
— Однако, доктор, не спешите извинять себя. Мне кажется, был украден как раз тот сосуд, который не должен был видеть никто!
— Ваше величество, я уничтожил его, как и было уговорено между нами. Не единожды после возвращения из Таганрога я домогался быть допущенным к вам для доклада, но всякий раз вы отказывали.
— При тогдашних обстоятельствах я отказывала не вам одному! — императрица имела в виду траур по сыну и смерть в начале мая в Белеве своей невестки. — И не забывайте, Гарольд: что можно лекарю, не к лицу императрице! Хотя бы и вдовствующей.
Императрица поднялась со стула и подошла к клетке с райскими птичками. Наблюдая за ними, она продолжала:
— Несмотря на удачно проведенную вами операцию, слухи о насильственной смерти Саши не утихают. Вы и представить себе не можете, как это для меня ужасно! Однажды я уже пережила нечто подобное… Это сущий кошмар! Вы врач, вы поймете… Ночи пугают меня привидениями. Бедный Александр! Он тоже страдал мнительностью. Раз в хлебе ему попался кусочек камушка, так он возомнил чуть ли не заговор. Доктор, меня не покидает предчувствие, что не все так благополучно, как вы говорите. Пока это лишь предчувствие… — Мария Федоровна грозным взглядом смерила Мэквилла с ног до головы. Но уже в следующий миг она поняла, что любые угрозы бессмысленны, ибо оба они одинаково зависимы от воли случая.
— Будет об этом, Гарольд! Несмотря ни на что, я доверяю вам совершенно.
— Ваше величество, неужели вы могли усомниться в моей преданности? — вслед за изменившимся настроением старухи Мэквилл также начал приходить в себя.
— Мой друг, вы молоды, а я уже почти у черты… Жизнь так устроена, что правда и ложь одинаково справедливы, если каждая из них идет своим путем. Вечность примирит их.
Мэквилл был не прочь поговорить об отвлеченном:
— Ваше величество, вы правы: применительно к политике это так. Законы же геометрии предполагают, что две параллельные прямые все равно когда-нибудь пересекутся.
— Доктор, я согласна, но и в теоремах бывают свои исключения. Гарольд, у нашей тайны появился свидетель. Он прибыл в Петербург и шантажирует императора. Не знаю, чего он хочет: славы, денег, чинов… Анцимирисов! Вы слышали эту фамилию?
Мэквиллу снова стало плохо. Если бы императрица знала, чем вызван его страх, — она либо упала бы в обморок, либо — хуже того — скончалась бы от сердечного припадка.
Доктор с трудом взял себя в руки.
— Ровным счетом ничего, ваше величество.
— Немудрено. Этого человека занесло в столицу из самой что ни на есть Тмутаракани. Нынче он в крепости. Думаю, вы еще сыграете в его судьбе свою роль… Не впадайте в отчаяние! Все, что будет в моих силах, я сделаю непременно. А покуда скажу Вилламову, что в умении успокаивать нервы вы превзошли всех известных мне докторов и потому достойны нового чина.
— Благодарю, ваше величество! — прочувствованно сказал Мэквилл и с присущим ему достоинством откланялся.
В очередной раз доктор убедился, что царскую милость легче заслужить одним нечестным поступком, нежели годами упорнейшего труда.
Санкт-Петербург, 4 ноября 1826 г.
Поостыв, Дибич начал жалеть, что исповедовался перед Марией Федоровной о пропаже серебряного сосуда, а затем — о странном возвращении его на место. С одной стороны, Дибич действовал верно, зная, что императрица все еще имела немалое влияние на Николая и могла при случае замолвить слово. Однако в тактическом плане генерал поступил несколько опрометчиво. Ведь «дела есаула» как такового пока еще не было. Неизвестно, куда выведет его расследование Прозорова. И не встанут ли в противоречие друг к другу, после его завершения, интересы императора и его матери?
В то время как Дибич озадачивал себя этими вопросами, полковник Прозоров готовился к разговору с Анцимирисовым. Он заканчивал чтение копий допросов, проведенных в крепости «штатным» следователем есаула генерал-адъютантом Левашевым. Прочитав в последний раз бумаги от начала до конца, Прозоров остановил взгляд на факсимиле Анцимирисова, сделанном по старославянски.
Отложив папку в сторону, полковник прочел пояснительную записку Левашева, адресованную императору: «Донос есаула основан на многочисленных фактах и заслуживает особого внимания».
«Стало быть, казак прав!» — Полковник мысленно унесся в далекий Таганрог, куда, судя по всему, ему придется в скором времени совершить путешествие.
Когда пушка в крепости пробила полдень, караульный ввел в комнату для допросов арестанта…
Увидев незнакомого ему офицера, Анцимирисов удивился. Между чем полковник коротко представился и перешел к делу:
— Я разделяю мнение генерала Левашева, что в Петербург вас привели действительно серьезные обстоятельства. Но вот что странно. Вы утверждаете, что ваши доносы «для лучшего чтения» переписывались неким печатником Библейского общества. Но ваша записка из Вологды отлична от той, что передали вы через егеря Иванова.
— Я человек военный и привык отвечать на то, о чем спрашивают.
— Ага! Значит, подпись под «вологодским» письмом сделана вами лично?
— Мной.
— Но почему по-старославянски? Разве за сорок с лишним лет жизни вы не выработали свою манеру подписывать документы?
