Алан Гордон - Тринадцатая ночь
ГЛАВА 3
Дурость, сэр, гуляет повсюду, как солнце, и везде светит.
Двенадцатая ночь. Акт III, сцена 1.Всего за день мы добрались до Вероны, где мне удалось найти небольшой караван из трех барок, груженных лиственницей и сосной, который намеревался идти вниз по Адидже, а затем морем до Венеции. Барочники с удовольствием взяли меня с собой, поскольку я предоставил в их распоряжение не только дополнительную плату, но и нелишний меч. Хотя пираты на этих реках теперь пошаливали реже, чем раньше, зимние холода согнали с гор волков, многие из которых ходили на двух ногах.
Зевс, к моему тайному удовольствию, выглядел самым несчастным в этом речном путешествии. Он боязливо ржал и фыркал, когда барку мотало по волнам. Достав потрепанную попону, я укрыл ему спину для защиты от ветра, гуляющего по палубе.
— Не волнуйся, мой славный грек, — прошептал я ему. — Дальше мы поедем на настоящем корабле.
Похоже, это его не успокоило. Я надел на его морду торбу с овсом и побрел на нос барки.
Наше продвижение шло обманчиво быстро. Должно быть, из-за кратковременной оттепели уровень воды поднялся, и мимо нас проплывали огромные глыбы льда. Барочники поддерживали хорошую ровную скорость. Я не вмешивался. Испытывая здоровое уважение к физически сильным людям, я отметил, что эти ломбардцы выглядели так, словно вместо шестов спокойно могли продвигать свои суда перевозимыми бревнами.
Вечером, причалив к берегу, мы разбили лагерь. Недостатка в топливе мы, конечно, не испытывали, принеся его с барок с большим запасом. Настал черед дежурить моей смене, и мы тихо болтали, время от времени подбрасывая в костер поленья. Запах горящей сосны и чистый воздух зимних ночей оказывал поразительно благотворное воздействие, и я чувствовал, что становлюсь все более живым и гибким с каждой следующей ночевкой, несмотря на наши походные каменистые ложа. Возможно, мне как раз и не хватало такого путешествия.
На третий день растительность на моем лице стала заметно гуще. Защитное покрытие на зиму, точно я был каким-то горностаем. Мы подходили к морскому побережью. Река расширилась, и наш караван все чаще проплывал мимо других кораблей и стоявших на берегу доков. За очередной излучиной я услышал отдаленный, но мощный гогот, словно некое ученое собрание гусей, решив отменить перелет на юг, занялось обсуждением философии Платона.
Когда мы подошли поближе, я понял, что эти звуки издавала настоящая армия говорливых прачек, которые вовсю чесали языками, не обращая внимания на ледяную воду и холодный ветер. Невдалеке расположился небольшой военный лагерь, украшенный знаменами и гербами, среди которых я узнал гербы Фландрии, Шампани и маркграфства Монтферрат. Небольшой отряд рыцарей вяло выгуливал своих лошадей, кое-кто упражнялся в фехтовании, а их оруженосцы, сбившись в кучки, грелись возле кухонных очагов.
— Гляньте-ка туда, — сказал капитан барки, показывая на другой бивак, устроенный по соседству.
Я увидел другую группу женщин, моложе и миловиднее тех, что дрызгались в воде перед нами.
— Очередные крестоносцы? — спросил я.
— А в арьергарде их святые блудницы, — сказал он. — Отдайте ваши души Христу, и красотки отдадутся вам. Не бесплатно, конечно.
— Неужели они собираются весной вторгнуться в Святую землю?
Он рассмеялся.
— Поживем — увидим. Если бы Папа платил так же щедро, как неверные, то я уверен, что мы все стали бы лучшими христианами.
Больше он ничего не добавил по этому поводу.
К полудню мы прошли Кьоджу и встали на якорь у берега. Таможенники вышли проверить, не перегружены ли наши барки. Капитан каравана спустил на воду лодку и отправился на поиски лоцмана, а я простился с моими попутчиками, и мы с Зевсом сошли на твердую землю. Временно определив его в ближайшую конюшню, я решил заняться делами в городе и переправился на traghetto[5] в Венецию.
Многие обожают этот город, находя романтичной саму идею жить на заливаемых приливом берегах островов. Но я терпеть не могу Венецию. Повсюду нечеловеческая грязь и жуткое зловоние, извергаемое котлами с кипящей смолой, стекловаренными печами, мыловарнями и оружейными мастерскими. Я выступал там как-то раз перед публикой в одном скромном приходе, и мне пришлось использовать все возможные средства, чтобы сохранить белизну моей напудренной физиономии. Хорошо еще, что сейчас стояла зима: по крайней мере, удастся избежать ядовитых болотных миазмов.
Я направился прямиком к докам Сан-Марко, где выяснил, что курсирующий по Адриатике корабль «Урсула» водоизмещением около ста двадцати тонн стоит в ремонтном доке, но завтра днем собирается отчалить и, уповая на постоянство ясной погоды, пройти по Средиземноморью, чтобы перезимовать на Кипре. На судне кипела работа, повсюду сновали конопатчики, плотники и матросы, делая последние приготовления: закрепляли бочки, спускали в трюм грузы, проверяли снасти. Я договорился о моей перевозке с корабельным начальством, которое, как и капитан барочного каравана, было просто счастливо заполучить платного пассажира в такое неприбыльное время года. Я сказал, что мне нужно попасть в Зару, и возрадовался, когда мне удалось за дополнительную плату препоручить одному из матросов заботы о Зевсе.
Проходя мимо других верфей по берегу Большого канала, я заметил, с какой лихорадочной поспешностью строится множество кораблей. По большей части они отличались широкими носами, позволяющими легко грузить на борт лошадей. Все эта суматоха, как я подозревал, была связана с замеченным мной ранее военным лагерем. Перейдя ряд деревянных мостов, я оказался в восточной части города, в Кастелло, где и снял на ночь комнату в излюбленной моряками малопривлекательной гостинице. Ненадолго задержавшись там, я написал короткую записку для Домино и, дав мальчику-посыльному пару монет за труды, поручил передать ее шуту во Дворец дожей, а сам направился к Риалто[6].
Под церковным портиком поблизости от разводного моста расположился ряд чиновничьих столов. За ними сидели толстяки, хмуро посматривая на проходящий транспорт. За каждым толстяком маячил тощий, щуплый человечек с гроссбухом и здоровенный вооруженный охранник с железным сундуком. Эти толстяки считались самыми важными персонами в Венеции. Они были ее банкирами, они предоставляли ссуды правительству, выдавая разнообразные ценные бумаги и порой даже живые деньги. Я представил мой аккредитив держателю счета гильдии. Он невозмутимо изучил его и подозвал своих помощников, которые подошли к столу со счетной книгой и денежным сундуком.
— Какие деньги вы желаете получить? — спросил толстяк.
— А что вы мне порекомендуете?
— Это зависит от того, куда вы направитесь.
— В Зару и, возможно, в Спалато.
Он кивнул и начал выкладывать передо мной стопки серебряных монет, аккуратно записывая суммы в гроссбух.
— Возьмите венецианских и генуэзских монет да немного пизанских. Серебро, оно и есть серебро, в каком бы месте вы его ни предъявили. Желаете взвесить деньги?
— Ну что вы, у меня и в мыслях не было так обижать вас. Стоит ли взять немного золота?
Он отрицательно покачал головой:
— Сейчас оно слишком неустойчиво. Никто не рискует. Держитесь за серебро, и оно не подведет.
Поблагодарив его, я пошел обратно в свою ночлежку.
Едва я улегся, чтобы вздремнуть, как услышал тихий стук в дверь. Вытащив нож, я спрятался за дверью и спросил:
— Кто там?
— Stultorum numerus… — донесся шепот из коридора.
— …infinitus est, — откликнулся я и распахнул дверь.
Домино тупо пялился на меня с минуту, а потом заорал:
— Господи, кого я вижу! — и кинулся обниматься. Он крепко сжал меня в объятиях, потом отстранился и окинул оценивающим взглядом мою наружность. — Ну, ты не особо постарел.
— Как и ты, — тактично ответил я.
Для его шестидесяти с хвостиком лет он выглядел прилично в своем роскошном — традиционно черно-белом — костюме с горностаевой накидкой, в которую он надменно завернулся, входя в номер. Я частенько задумывался, хорошо ли живут шуты в больших городах, особенно когда сам грелся у костерка в лесистой ложбине, ставя очередную нищенскую заплату на потрепанный костюм. Судя по всему, Домино уже лет двадцать не держал в руках иголку с ниткой.
— Какие же мы с тобой лгуны, Тео, — сказал он, когда я закрыл дверь. — Я отлично понимаю, что стою одной ногой в могиле. Хвала Господу, мое ремесло позволяет мне гримироваться. Ужасно не хочется, чтобы мое натуральное лицо омрачало наш славный мир. Клянусь Спасителем, нашим Главным шутом, я ужасно рад нашей встрече. Давненько мы не видались. Долго ли ты пробудешь в Венеции?
— Только до завтрашнего утра. Я отчаливаю на «Урсуле».
— Отчаливаешь? В такое время года? Ты соображаешь, что делаешь? И что за отвратительную растительность развел ты на своей дивной физиономии?
![Николай Воронков - Порыв ветра [СИ]](/uploads/posts/books/48398/48398.jpg)