Андрей Воронин - Русская княжна Мария
Пан Кшиштоф замычал, вертя головой и пытаясь вытолкнуть кляп. Смоляк смотрел на него, наморщив изуродованный лоб, и в глазах его горел сумасшедший огонек.
– Али сказать что хочешь? Может, повиниться? Ну, давай, говори.
С этими словами Смоляк вырвал изо рта пана Кшиштофа вонючую тряпку. Огинский с наслаждением втянул в себя воздух, закашлялся, тряхнул головой и задышал полной грудью.
– Постой, – прохрипел он, – погоди, Смоляк. Убить успеешь, ты послушай сначала. Только людей своих убери подальше, не надо им этого слышать.
– А у меня от народа секретов нет, – гордо заявил Смоляк, но при этом сделал жест, чтобы их оставили одних.
– Откуп тебе дам, – быстро заговорил пан Кшиштоф. – Икону видел?
– Ну, – настороженно сказал Смоляк, не видевший никакой иконы и не понимавший, о чем идет речь.
– Оклад золотой, – продолжал пан Кшиштоф, – ему цены нет. Возьми себе. Там, в сумке…
– Погоди, барин, – начиная понимать, что к чему, и от этого хмурясь, сказал Смоляк. – Уж больно ты ловок. Ежели икона у меня, так какой же твой откуп? Али ты надумал мне мое же подарить? Где, говоришь, икона-то?
– В седельной сумке, – сказал пан Кшиштоф и вдруг насторожился. – Ты почему спрашиваешь? Ты что, ее не взял?!
– Не взял, так возьму, – успокоил его Смоляк. – Тебе-то чего теперь петушиться? Ежели тебе сказать более нечего, тогда прощевай, барин.
– Погоди, – остановил его Огинский. – Икона эта непростая. Мне французский маршал за нее такие деньги обещал, каких ты в глаза не видел. Тебе столько за сто лет не награбить, клянусь богом.
– Э, барин, – протянул Васька, – большие деньги ты мне, помнится, уже сулил. И чем дело кончилось, я тоже не забыл.
Тон его был равнодушным, но пан Кшиштоф заметил блеснувший в глазах каторжника алчный огонек и удвоил свои усилия.
– Мы с тобой тогда как раз эту икону и отбивали, – признался он. – Я за ней два месяца охотился, извелся весь… Бери все, все до копейки, только жизнь оставь!
Смоляк вдруг помрачнел.
– Ну, барин, берегись, коли соврал! Ты меня знаешь, я тебя из-под земли достану. Так, говоришь, в сумке? Вот незадача-то…
– Что, что такое? – встревожился пан Кшиштоф.
– Послал я на дорогу за твоим седлом верного человека, – задумчиво проговорил Смоляк, – да что-то долгонько его нету… Оклад, говоришь, золотой? И много ли золота?
– Много, – ответил пан Кшиштоф. Их глаза встретились и одновременно расширились от одной и той же ужасной мысли.
– Золото – вещь тяжелая, – вслух высказал пан Кшиштоф то, о чем думал Смоляк. – Такую тяжесть не всякая верность выдержит. Догонять его надо, Смоляк. Слышишь? И людей своих с собой не бери, возьми меня.
– Тебя-то? Гляди, друг какой сыскался…
Но правота пана Кшиштофа была очевидна даже для Смоляка. Подумав не больше минуты, “их высокоблагородие” потребовал коней для себя и для барина. Правда, пана Кшиштофа вопреки его ожиданиям так и посадили в седло связанным, для верности примотав запястья к луке седла, а ноги стянув просунутой под лошадиное брюхо веревкой. Это было неприятно, но вполне закономерно: Смоляк больше не хотел оставаться в дураках.
Провожаемые недоумевающими взглядами присутствующих, они покинули лагерь и двинулись к дороге по неприметной лесной тропинке – той самой, по которой навстречу им, озираясь и держа наготове взведенный пистолет, шагал Вацлав Огинский. Неизвестно, что так упорно сводило кузенов в одну точку пространства и времени – судьба, божья воля или слепой случай, – но они шли навстречу друг другу, с каждым шагом приближаясь к развязке.
Свернув с дороги в лес, Вацлав вскоре обнаружил широкий кровавый след, идти по которому было столь же легко, как если бы кто-то потрудился прибить к деревьям таблички с нарисованными стрелками. Он был уверен, что это кровь Кшиштофа, и все время ускорял шаг. Вскоре, однако, он обнаружил лежавшего в кустах рядом с тропой крестьянина в лаптях и армяке, вооруженного топором и старинной фузией, коей место было в музее стрелкового оружия. Раненый был жив, но без сознания. Огинский догадался, что видит перед собой одного из беспокойных “соседей”, о которых предупреждал его Синцов. Тем не менее, он потратил несколько минут на то, чтобы наспех перевязать раненому плечо. Тот застонал от боли, когда его переворачивали, но так и не очнулся.
Оставив беднягу дожидаться помощи в кустах, Вацлав двинулся дальше, но вскоре вынужден был остановиться, заслышав впереди стук лошадиных копыт и чей-то голос. Он попятился в кусты вместе с лошадью, и вовремя: через минуту из-за поворота тропинки показались двое всадников.
Вацлав сразу же узнал кузена. В следующую минуту он увидел веревки, которыми было перевито тело Кшиштофа, и каторжную физиономию его конвоира. Уже поймав Смоляка на мушку, он узнал свой мундир, и последние сомнения исчезли.
Вацлав выстрелил. Смоляк покачнулся в седле, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и с шумом завалился в кусты. Выскочив из укрытия, Вацлав саблей перерезал путы на ногах и руках кузена. Пан Кшиштоф молчал, не в силах произнести хоть что-нибудь. Внезапное появление кузена, который никак не желал умереть до конца и все время воскресал, совершенно ошеломило его.
Впрочем, Вацлаву было не до разговоров. Не зная, сколько человек следовало за паном Кшиштофом и Смоляком, он подскочил к последнему и завладел парой торчавших у него за поясом пистолетов, один из которых сразу же протянул кузену. Он уже собирался вскочить в седло, но тут его внимание привлек блестевший на груди разбойника солдатский крест – его, Вацлава, боевая награда, украденная у него, пока он лежал без памяти.
Наклонившись над каторжником, Огинский сорвал с грязной венгерки свой орден. От этого рывка Смоляк застонал и открыл глаза. Взгляд его остановился на лице Вацлава и вдруг прояснился: Смоляк узнал одну из своих жертв.
– А, барчук, – с трудом выговорил он. На губах его пузырилась розовая от крови пена. – Крестик… свой… молодец. Только… не того застрелил, барчук. Помяни мое слово… не того.
Глаза его закрылись, голова бессильно упала на плечо, и Васьки Смоляка не стало. Вацлав ничего не понял, но слышавший предсмертные слова каторжника пан Кшиштоф решил, что сказанного вполне достаточно. Он поднял так опрометчиво переданный ему Вацлавом пистолет и навел его на спину ненавистного кузена.
– Умри, мерзавец! – крикнул он и спустил курок. Случись на его месте кто-то другой, Вацлав Огинский был бы убит наповал, но пану Кшиштофу опять не повезло. В тот момент, когда он издал свой боевой клич, крупный слепень опустился на морду его лошади и впился почти в самый глаз несчастного животного. Лошадь изо всех сил замотала головой и прянула в сторону в тот самый миг, когда раздался выстрел.
Пуля просвистела у самого уха Вацлава. Слова умирающего каторжника, непонятный выкрик Кшиштофа и этот негромкий свист слились в сознании Вацлава Огинского воедино, мигом прояснив всю картину. Он резко обернулся и увидел бледное, искаженное ненавистью лицо кузена и черные точки его злобно суженных глаз. Пистолет в его руке начал медленно подниматься, но пан Кшиштоф не стал ждать: рванув поводья, он развернул лошадь и, вонзив шпоры в ее бока, с громким шорохом и треском скрылся в лесу.
Эпилог
Ранним утром 25 августа 1812 года, когда до начала Бородинского сражения оставалось немногим меньше суток, в избу, которую занимал командующий 1-й армией князь Петр Иванович Багратион, вошел казачий урядник. Он доложил, что близ деревни казаками задержан француз-перебежчик, который хорошо изъясняется по-русски и требует личного свидания с их превосходительством. Немало удивленный такой оказией, князь велел впустить перебежчика.
В избу в сопровождении двух казаков вошел одетый в пыльный и изрядно потрепанный французский мундир молодой человек.
– N-ского гусарского полка корнет Огинский, – представился он, – с донесением к вашему сиятельству.
– N-ского полка? – удивился Багратион. – Этот полк, насколько мне известно, целиком сложил головы под Смоленском.
– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, не целиком, – возразил молодой человек. – Имею передать вашему сиятельству донесение поручика Синцова, принявшего командование над остатками полка и ныне ведущего партизанскую войну в тылу неприятеля. Знамя полка нами сохранено, следовательно, полк жив. Поручик Синцов испрашивает вашего одобрения на продолжение боевых действий в неприятельском тылу и просит подкрепления.
С этими словами он протянул князю сложенный вчетверо грязноватый листок бумаги, густо исписанный каракулями Синцова. Высоко подняв брови, князь принял бумагу и быстро прочел. Лицо его прояснилось.
– Так вы, стало быть, Огинский… Признаться, наслышан о вас и ваших подвигах. Что касается рапорта, то я доложу главнокомандующему. Думаю, он отнесется благосклонно и подкрепление даст.
