Андрей Воронин - Рукопись Платона
Часы показывали три четверти первого. «Сволочь Ерема, — подумал Хрунов. — Сколько можно возиться с девчонкой? Эстет, так его раз так, любитель острых ощущений... Странно, почему она не кричит? Гордая... Впрочем, против настоящей боли не поможет никакая гордость».
Он покосился на сундуки, содержавшие в себе его будущее состояние — нет, просто его будущее, — спрятал в карман часы и медленно встал. Время шло, и мысли о приближающемся рассвете, а также о княжне, которая почему-то не кричала, моля о пощаде, беспокоили его все сильнее. Наконец Хрунов решился пойти и проверить все самолично, а заодно и поторопить замешкавшегося Ерему — что он себе думает, упырь одноухий? Утро скоро, а он развлекается...
Светя себе фонарем, он дошел до первого поворота и тут услышал шаги. Шаги гулко звучали в темноте, отдаваясь под низкими сводами; они приближались, но, сколько поручик ни вглядывался во тьму коридора, ему так и не удалось разглядеть ни малейшего проблеска света.
— Ерема, — позвал Хрунов, как можно дальше вытягивая перед собою руку с фонарем, — ты, что ли?
Никто не отозвался, но шаги зазвучали увереннее, тверже и... быстрее. Хрунов почувствовал, как в такт этим шагам из черного жерла коридора на него толчками накатывает замогильная жуть. Обладатель этой гулкой поступи словно гнал перед собою кровавых призраков прошлого.
— Ерема, брось дурака валять, — сказал Хрунов и попятился, вдруг преисполнившись уверенности, что из глубины коридора к нему приближается кто угодно, но только не одноухий бородач.
Шаги приближались.
— Эй! — крикнул Хрунов и осекся, потому что в этот самый миг на границе освещенного фонарем пространства возникла закутанная в темный плащ фигура.
Хрунов разглядел рваную бахрому плаща, пятна на обвисших полях шляпы, а главное, два направленных на него пистолета и немного успокоился: по крайней мере, это был живой человек, ибо призракам и демонам не свойственно прибегать к помощи огнестрельного оружия. Ситуация складывалась острая, но не более того; имея дело с человеком из плоти и крови, можно рассчитывать на успех, особенно если учесть небывалый размер ставки.
— Ты кто такой? — сердито спросил Хрунов, осторожно отступая в глубь коридора. — А ну покажи лицо!
— Затем и пришел, холера ясна, — сказал незнакомец, мигом утратив последние остатки мистического ореола.
Хрунов отпрянул: такого он никак не ожидал.
— Ба, — сказал он с искренним изумлением, — Огинский! Вас совсем отпустили из ада или только на побывку?
— Все мы здесь на побывке, — философски ответил пан Кшиштоф Огинский, по очереди взводя оба курка. — Но тебе уже пора возвращаться.
— Вечно вы куда-то спешите, приятель, — сказал Хрунов, продолжая потихонечку отступать под дулами двух пистолетов. — Экий вы, право, торопыга! Столько времени не виделись, и — здравствуйте! — с ходу, не успев лба перекрестить, тычете пистолетом в живого человека. Могли бы поговорить, обменяться новостями... Могли бы, по крайней мере, объяснить, какого черта вы живы и разгуливаете посуху, когда все уверены, что вас давно съели рыбы!
— Стрелять надо точнее, тогда и удивляться не придется, — сказал пан Кшиштоф и выплюнул окурок сигары. — Вот я, к примеру, не намерен повторять ваши ошибки.
— Похоже, я действительно дал маху, — признал Хрунов. — Ну, так ведь и вы виноваты! Вольно же вам было прыгать в озеро, подохли бы на берегу, чинно-благородно, как все нормальные люди... Я-то надеялся, что вы утонули.
— У меня завидный объем легких, — любезно сообщил пан Кшиштоф и кивнул на сундуки. — А вы, я вижу, с прибылью!
— И притом не один, — добавил Хрунов. — Сюда вот-вот придут мои люди, так что...
— Мертвые не ходят, — перебил его Огинский. — Половину ваших людей вы перестреляли сами, облегчив мне задачу, а вторая половина сейчас остывает в бурьяне.
— В таком случае вы пришли весьма кстати, — быстро оправившись от удара, сказал Хрунов. — На улице стоит карета. Давайте погрузим в нее золото и увезем, а после разделим пополам и разойдемся раз и навсегда. Договорились?
— Однажды мы с вами уже договаривались, — напомнил пан Кшиштоф. — В тот раз козыри были у вас на руках, а теперь положение несколько иное. Что, скажите на милость, может помешать мне забрать не половину, а все целиком?
— В самом деле, что? — задумчиво повторил Хрунов. — А пожалуй, вот это!
С этим выкриком он внезапно метнул в Огинского масляный фонарь — единственное оружие, которое сейчас было у него в руках. Слегка растерявшись от неожиданности, пан Кшиштоф даже не подумал уклониться от летящего ему в голову светящегося предмета, а просто отмахнулся от него, как от летучей мыши. Фонарь встретился с зажатым в руке Огинского пистолетом; треснуло разбитое стекло, фонарь отскочил и косо отлетел обратно, на лету обратившись в косматый огненный шар. Шар этот упал на пол позади Хрунова и покатился, разбрызгивая вокруг горящее масло и оставляя за собой дорожку коптящего пламени.
Огинский выстрелил раньше, чем фонарь коснулся пола, но Хрунов уже успел отскочить в сторону и, прижавшись к стене, выстрелил в ответ — увы, с тем же результатом. Его пуля, ударив в низкий потолок, осыпала кирпичной крошкой старую шляпу пана Кшиштофа. Огинский нырнул за сундук, под его ногой звякнуло лежавшее на расстеленном плаще золото. Противники снова выстрелили, сделав это почти одновременно; выстрел Хрунова отколол от сундука длинную щепку, а пуля пана Кшиштофа высекла бледную искру из металлического обода бочонка, который в числе иных своих собратьев лежал за спиной у Хрунова.
— Не палите по бочкам, идиот! — с дьявольским весельем выкрикнул Хрунов. — Там порох!
Впрочем, палить им было уже нечем. Осознав это, противники покинули свои укрытия, и их сабли со свистом выскочили из ножен.
— Молись, негодяй! — воскликнул пан Кшиштоф, который, как и покойный иезуит, всю жизнь питал слабость к драматическим эффектам.
— Я отлучен от церкви, — сообщил ему Хрунов, становясь в позицию, — поэтому, сударь, молитесь сами. Кто ваш ангел-хранитель — Вельзевул или какой-нибудь бес из тех, что помельче?
Произнося эту насмешливую тираду, он через плечо покосился на лужу горящего лампового масла у себя за спиной. Увиденное его успокоило: от разбитого фонаря до бочонков с порохом было сажени три, и пол в этом месте, к счастью, не шел под уклон, а, напротив, слегка поднимался, так что пламя ни при каких условиях не могло само, без посторонней помощи, добраться до порохового склада. Это вселило в него уверенность в победе: Огинский был очень недурным фехтовальщиком, но Хрунову уже доводилось скрещивать с ним клинки, и он знал, что имеет дело с трусом; если заставить его дрогнуть, то никакое мастерство не спасет спесивого поляка от неминуемой гибели.
Клинки встретились с глухим лязгом, разошлись и встретились снова, сплетая сверкающую смертоносную паутину. Памятуя о прискорбной слабости своего противника, Хрунов пошел напролом, обрушив на голову пана Кшиштофа град молниеносных ударов. Огинский, однако, не дрогнул: уперев левую руку в бок и выставив вперед правое колено, он блестяще и хладнокровно отразил свирепый напор противника. В последнее мгновение атаки, когда та уже пошла на убыль, разбившись о несокрушимую защиту поляка, сабля пана Кшиштофа змеиным движением прыгнула вперед, и на плече Хрунова появилась тонкая кровавая полоска.
— Однако! — отскакивая назад, с нервным смешком воскликнул Хрунов. — Вертеть саблей вы умели всегда, но кто, черт возьми, обучил вас мужеству?!
— Жизнь, — лаконично ответил поляк, переходя в атаку. — Жизнь после смерти многому может научить. Сейчас ты узнаешь, пес, чему!..
Поручик Хрунов попятился, с трудом удерживая клинок в ладони и кое-как отмахиваясь от разящего, внезапно вылетающего из пустоты железа. Ему уже начало казаться, что против него бьется целый легион, одна сабля обратилась в десяток, десяток — в сотню, а проклятый поляк, у которого не хватило учтивости остаться мертвым, продолжал теснить его с хладнокровным мастерством ожившей статуи Марса. Хрунов понял, что дело дрянь, — за время своей загробной жизни Огинский и впрямь сильно переменился.
Между тем лужа горящего масла потихонечку растекалась вширь. Жадно пожирающий топливо огонь начал понемногу выдыхаться, утрачивать силу, и тут один из последних умирающих язычков пламени коснулся припорошенного известковой пылью шнура, прятавшегося в углублении пола. Фитиль, дожидавшийся своего часа три долгих года, фыркнул и зашипел, выбросив фонтанчик искр и струйку голубого дыма. Противники рубились в трех шагах от него, ничего не видя и не слыша, кроме лязга и сверкания смертоносной стали.
Первым заметил смертельную опасность Огинский, стоявший лицом к бочкам.
— Матка боска! — в ужасе воскликнул он, на мгновение опустив саблю. — Порох, холера ясна!..
