Элеанор Каттон - Светила
Но в одном Цю Лун оставался верен памяти отца. Он ни за что не притронулся бы к опиуму и не позволял употреблять его в своем присутствии и тем, кого он любит. В этом наркотике Цю Лун видел символ вопиющего размаха западного варварства по отношению к его собственной цивилизации и пренебрежение жизнью китайца перед лицом мертвящих западных ценностей – прибыли и алчности. Опиум стал для Китая предостережением. Это теневая сторона западной экспансии, ее темная составляющая, как инь для ян. Цю Лун частенько говаривал, что человек, лишенный памяти, лишен и дара предвидения, и шутливо добавлял, что цитировал эту истину много раз и намерен продолжать цитировать, не меняя в ней ни слова. Любой китаец, берущий в руки трубку, в глазах Цю Луна был предателем и глупцом. Проходя мимо курильни опиума в Каньере, он отворачивался и сплевывал на землю.
Тем большей неожиданностью будет для нас опознать в нынешнем собеседнике Цю Луна не кого другого, как Су Юншэна, – именно он, хозяин каньерской опиумокурильни, продал Анне Уэдерелл порцию опиума, что едва не стала причиной ее смерти двумя неделями раньше. (Непререкаемый запрет Цю Луна на Анну Уэдерелл не распространялся: девушка частенько навещала его после курильни – тело ее под воздействием наркотика делалось мягким и податливым, а связная речь уступала место стонам. Но Цю Лун никогда не видел орудий ее пагубной привычки, хотя немало наслаждался ее последствиями; если бы она хоть раз достала наркотик в его присутствии, он бы выбил смолу из ее руки. Во всяком случае, так он себе внушал. А за этим расплывчатым притязанием стояло еще одно, не выраженное словами, убеждение: за Анниным пагубным пристрастием стоит некая высшая справедливость.)
Су Юншэн и Цю Лун друзьями никогда не были. И когда нынче первый постучался к Цю Луну, моля соотечественника о помощи и гостеприимстве, тот впустил его не без внутреннего трепета. У них двоих, насколько мог судить Цю Лун, общего было не много: вот разве что место рождения, язык да пристрастие к западной шлюхе. Цю Лун предположил, что Су Юншэн хотел бы потолковать насчет третьего пункта, ибо за последние дни Анну Уэдерелл кто только не обсуждал и кто только не перемывал ей косточки. То-то Цю Лун удивился, когда гость объявил, что сведения он принес касательно двоих мужчин: некоего Фрэнсиса Карвера и Кросби Уэллса.
Су Юншэн был лет на десять моложе Цю Луна. Брови его, едва очерченные, характерным образом приподнимались, выражая легкое удивление. Глаза были большие, нос широкий, а губы изящно изгибались купидоновым луком. Изъяснялся он с большим воодушевлением, зато, когда слушал, лицо его оставалось неподвижно-бесстрастным; в силу этой привычки он слыл человеком мудрым. И он тоже был гладко выбрит и носил косичку; хотя на самом-то деле Су Юншэн славился своими антиманьчжурскими настроениями и на империю Цин плевать хотел; его прическа была подсказана не политическими убеждениями, а привычкой, усвоенной с детства. Одет он был, опять-таки подобно хозяину дома, в серую хлопчатобумажную рубаху и немудрящие штаны, поверх которых обвязал вокруг пояса черную шерстяную куртку.
Цю Лун в жизни не слыхивал ни о Фрэнсисе Карвере, ни о Кросби Уэллсе, но понимающе покивал, шагнул в сторону и пригласил гостя в дом, настаивая, чтобы Су Юншэн уселся на почетное место у самого очага. Он подал на стол самые лучшие яства, что только нашлись в доме, наполнил чайник и извинился за скудость угощения. Торговец опиумом молча ждал, пока хозяин не завершит хлопоты. Затем он низко поклонился, восхвалил непревзойденную щедрость А-Цю и отведал каждое из блюд, выставленных перед ним, одобрительно отозвавшись о каждом. Покончив с формальностями, Су Юншэн заговорил об истинной цели своего прихода, изъясняясь, как всегда, в живом, поэтически приподнятом стиле, щедро приправленном пословицами, суть которых была неизменно прекрасна, но не всегда вполне понятна.
Так, он начал с замечания, что на вековом дереве всегда найдутся сухие ветви, что лучшие солдаты воинственностью не отличаются и что даже самые отборные дрова могут испортить печку, – эти мысли, преподнесенные подряд одна за другой, вне какого бы то ни было упорядочивающего контекста, Цю Луна изрядно озадачили. Вынужденный напрячь ум, он довольно ядовито заметил, что к безмену всегда прилагаются гири, – давая понять с помощью очередной пословицы, что речам гостя недостает последовательности.
На сем мы вмешаемся и перескажем историю Су Юншэна, в точности воспроизведя события, о которых он желал поведать, но не стиль его повествования.
* * *В Хокитику А-Су заглядывал нечасто. Он почти не покидал своей хижины в Каньере, что была обустроена как модный салон: диваны-кровати у каждой стены, повсюду подушки, стены задрапированы тканями, дабы удерживать и вбирать в себя тяжелый дым, кольцами поднимающийся над трубками, над жаровнями, над спиртовыми лампами и над печкой. Курильня опиума производила ощущение непоколебимой устойчивости, и впечатление это еще усиливалось благодаря духоте и теплу здешней спертой атмосферы; только здесь А-Су привык чувствовать себя вполне комфортно. Однако ж за последние две недели он съездил к устью реки никак не менее пяти раз.
Утром 14 января (где-то за двенадцать часов до того момента, когда Анна Уэдерелл едва не распростилась с жизнью) А-Су получил весточку от Джозефа Притчарда о том, что в аптеку только что доставлена на продажу долгожданная партия опиума. Собственные опиумные запасы А-Су почти иссякли. Он надел шляпу и тотчас же отправился в Хокитику.
В Притчардовой аптеке он приобрел полфунта смолы и заплатил золотом. Уже выйдя на улицу – обернутый в бумагу брикет надежно покоился на дне наплечной сумы, – он ощутил прилив особого летнего настроения, каким хокитикское утро дарило его куда как нечасто. Сияло солнышко, ветер с Тасманова моря придавал воздуху солоноватую, пикантную остроту. В уличных толпах ощущалось что-то радостное и яркое; А-Су переступил через сточную канаву, и проходящий мимо старатель приподнял шляпу и улыбнулся ему. Воодушевленный этим случайным жестом, А-Су решил ненадолго отложить возвращение в Каньер. Он с часок пороется в ящиках старьевщиков, что торгуют грузом с затонувших кораблей, на Танкред-стрит – в качестве подарка себе, любимому. А после, пожалуй, можно в лавке купить шмат мяса: дома суп сварить.
Но на углу Танкред-стрит А-Су застыл как вкопанный: от его праздничного настроения не осталось и следа. В конце улицы стоял человек, которого А-Су уже больше десяти лет как не видел и кого, вплоть до этой минуты, увидеть вообще не надеялся.
Со времен последней встречи его старый знакомец очень сильно изменился. Годы обезобразили его надменное лицо, а за десять лет в тюрьме его грудь и руки нарастили внушительную мышечную массу. Зато поза осталась знакомой: он стоял, чуть развернув плечи и подбоченившись, как в добрые старые времена. (Как странно, размышлял А-Су позже, что жесты и мимика остаются прежними, в то время как тело меняется, ветшает и понемногу сдается старости: как будто жесты – это и есть подлинный сосуд, ваза для цветка-тела. Ибо то был Фрэнсис Карвер собственной персоной: красовался, чуть выдвинув бедра и ссутулившись, – в другом подобная осанка показалась бы расхлябанной. Но такова была сила личности Карвера и весь его облик, грозный, мрачный и внушительный, что он вполне мог позволить себе презреть предписанную манеру держаться, которая для иных, в силу их заурядности, обязательна.) Карвер, полуобернувшись, окинул взглядом улицу, и А-Су отскочил в сторону, за пределы его поля зрения. Прислонился к стене бакалеи, к грубо оструганным сосновым доскам, и подождал минуту, унимая неистовое сердцебиение.
Цю Лун до поры ничего не знал об истории взаимоотношений Су Юншэна и Фрэнсиса Карвера, но на тот момент А-Су в детали вдаваться не стал. Просто объяснил хозяину дома, что Фрэнсис Карвер – убийца, а он, Су Юншэн, поклялся в отместку лишить Карвера жизни. Сообщил он об этом так беззаботно, как если бы давать клятву отомстить врагам было делом в высшей степени заурядным; на самом-то деле беспечность эта подсказывалась болью: он не любил распространяться о горьких подробностях приватного прошлого. А-Цю, чувствуя, что перебивать не время, только покивал, но относящиеся к делу факты сохранил в памяти на будущее.
А-Су продолжил рассказ.
Он постоял так несколько секунд, прижавшись лбом к шершавой обшивке стены бакалеи. Когда его дыхание выровнялось, он осторожно подобрался к углу дома посмотреть на Карвера еще раз – ибо наконец-то наяву увидеть лицо, которое силой воображения воскрешаешь в самых что ни на есть мстительных снах, это редчайшее, всепоглощающее наслаждение, а ведь Су Юншэну Карвер являлся во сне в течение почти пятнадцати лет. Ненависть китайца к недругу в возрождении не нуждалась, ведь он сам возрождал и оживлял ее каждую ночь, но теперь, при виде Карвера, А-Су внезапно захлестнула волна ярости, непривычной и неуправляемой: китаец в жизни не ненавидел этого человека так сильно, как сейчас. Будь при нем пистолет, он бы сей же миг выстрелил негодяю в спину.
