Кэтрин Джинкс - Инквизитор
— Я сказал ему, что он гнида.
— Но велись ли продолжительные разговоры? Может быть, ему передавали сплетни?
— Нет, насколько мне известно.
— Хорошо.
Я знал, что на допросе можно будет добиться большего, если заключенный находится в неведении относительно последних событий в Святой палате. Я также знал, что, проводя допрос в подвале, я подвергаюсь меньшему риску. И посему я вернулся в скрипторий, сообщил Дюрану о том, что передумал, и стал искать на столе брата Люция письмо из Каталонии.
Оно было написано епископом Лериды, который, при участии судебного пристава, арестовал Жордана Сикра и конфисковал его имущество. В письме сообщалось, что преступник жил под чужим именем; что он обвинил некоторых из своих соседей в ереси; также он упоминал совершенного, сбежавшего некогда из моей тюрьмы, бывшего жителя провинции Лерида, но теперь, к несчастью, скрывшегося.
Я на миг задумался о том, где теперь С. Где бы он ни был, я желал ему добра.
— Отец Бернар!
Я поднял голову. Дюран все еще сидел сгорбившись за своим столом, с аккуратно выложенными на нем перьями и пергаментом. Пока он скреб свой небритый подбородок, я ждал.
— Отец, я должен сказать вам, — проговорил он. — Брат Люций стал очень небрежен в работе.
— В работе?
— Взгляните. — Он привлек мое внимание к стопке листов на полу, приготовленных для переплета. Дюран указал на размер и неровность букв и на ошибки, встречающиеся в тексте. — Видите — hoc вместо haec[103], как будто он не знает разницы.
— Да. Я вижу. — Я увидел и был поражен увиденным. — Но раньше он был такой аккуратный!
— Но не теперь.
— Да уж. Это очевидно. — С чувством стыда я вернул оскорбительный документ собеседнику. — Это весьма прискорбно. Мне следовало раньше обратить на это внимание.
— Но вы были заняты другими делами, — ответил Дюран (что было проявлением великодушия с его стороны). — Это замечаешь, только если работаешь вместе с ним.
— Пусть даже и так… — я на мгновение задумался. — А вы не знаете причин, которые могли бы вызвать подобные перемены?
— Нет.
— А его мать — может, его мать заболела или еще что-то?
— Может быть.
— Вы докладывали об этом отцу Пьеру Жюльену?
Дюран заколебался.
— Нет, отец мой, — наконец проговорил он. — Брат Люций славный малый. А отец Пьер Жюльен такой… ну…
— Резкий, — закончил я. — Бесчувственный.
— Он может узнать, что это я…
— Верно. — Я отлично все понимал. — Не бойтесь, друг мой. Я сам этим займусь, не упоминая вашего имени.
— Благодарю вас, отец, — тихо произнес Дюран.
В этот момент вернулся сам брат Люций, ведя Симона и Беренгара, и прервал наш разговор. Настало время допрашивать Жордана Сикра.
Вы должны понимать, что существует определенный порядок, который необходимо соблюдать при допросе свидетеля или подозреваемого, вызванного либо явившегося по своей воле. Прежде всего, представ перед инквизитором или его заместителем, они присягают на Евангелии говорить правду, и одну только правду в делах, касающихся ереси и иже с ней или имеющих отношение к палате священной Инквизиции. Ему надлежит проделать это как в качестве обвиняемого, так и в качестве свидетеля по делам других людей, равно живых и мертвых.
Когда присяга будет принесена и записана, допрашиваемому предлагают немедленно рассказать правду. Однако же, если он просит предоставить ему время или возможность для обдумывания ответа, его просьба может быть удовлетворена, при условии, что инквизитор сочтет это уместным — особенно если проситель покажется человеком честным и добросовестным, а не плутом. В противном случае от него требуют отвечать без проволочек.
Жордан Сикр не попросил отсрочки, не зная, наверное, что у него есть на это право. Также он не попросил предъявить ему доказательства его преступления и услышать обвинения, выдвинутые против него. (Так часто происходит с неграмотными обвиняемыми, которые тем самым предоставляют мне полную свободу маневра) Но при всем при этом он показался мне неглупым человеком, ибо у него хватило ума помалкивать, пока его не спрашивают. Из своего угла, где он был прикован к стене вблизи орудия пытки, известного как дыба, он молча разглядывал Дюрана, Симона и Беренгара, занимавших отведенные им места.
Это был коренастый широкоплечий мужчина, с лицом мышиного цвета, высокими скулами и крошечными глазками. На виске у него цвел большой лиловый синяк. Я сразу узнал его.
— Ну конечно! — воскликнул я. — Я вас помню. Это вы спасли меня от Жакоба Галоби.
Ответа не последовало.
— Я очень благодарен вам за то, что вы защитили мое достоинство. Премного благодарен. Но боюсь, что это не имеет отношения к нынешним обстоятельствам. Какая жалость, что вы не устояли пред искушением! Но, разумеется, награда была щедрой, как я слышал. Большая ферма, три дюжины овец, мул. Я прав?
— Две дюжины, — хрипло поправил он. — Но…
— Ах, вот как. Но пусть даже и две дюжины, ведь для них тоже потребовалась бы помощь
— Я нанял работника. И служанку.
— И служанку! Вот это роскошь! Есть ли у вас там пристройки?
— Да.
— Опишите их мне.
Он описал. Когда я стал расспрашивать его о расположении комнат в его доме, об инструментах и кухонной утвари, имевшейся там, об окрестных пастбищах и овощах, растущих у него в огороде, он разговорился, забыл свою замкнутость и настороженность, радостно предавшись воспоминаниям. Стало ясно, что эта ферма была вершиной его стремлений, его единственной слабостью. Она была брешью в его каменном панцире.
Я позволил ему говорить, пока эта брешь немного не расширилась. И тогда я вставил туда кончик моего ножа.
— То есть вы, я полагаю, заплатили за приобретенное вами имущество примерно пятьдесят турских ливров?
— Сорок восемь.
— Солидная сумма.
— Деньги я получил в наследство. От дяди.
— Вот как? А Раймон Донат утверждает, что это он дал вам деньги.
Эта ложь предназначалась для того, чтобы подорвать оборону Жордана, и она, конечно, ошеломила его. Ибо хотя его лицо по-прежнему хранило непроницаемое выражение, невольное движение глаз подсказало мне, что я попал в уязвимое место.
— Раймон Донат никогда не дает мне денег, — сказал он. Заметив, что он употребил настоящее время, я обрадовался. Стало понятно, что он ничего не знает о недавней гибели Раймона.
— Значит, вы ничего не получали, когда впускали в Палату его женщин?
Его глаза снова забегали. Он несколько раз моргнул. Был ли это страх или облегчение?
— Это все неправда, — сказал он. — Я никогда не впускал никаких женщин в Палату.
— То есть вас обвиняют ложно?
— Да.
— Один из ваших товарищей подтверждает показания Раймона. Он сам получал плату за то, что впускал женщин Раймона, и говорит, что и вы тоже.
— Вранье.
— Зачем же ему лгать?
— Затем, что я не мог защитить себя.
— Значит, вас было легко оболгать, потому что вы отсутствовали?
— Да.
Я стал гнуть линию незаконного допуска посторонних, как будто это было чрезвычайно важно. Я тянул, я ходил вокруг да около и делал вид, что возмущен тем, что прелюбодеяние творилось в помещении Святой палаты. Я разглагольствовал о найденных уликах: о мерзких и непристойных пятнах, о женском нижнем белье, о травах, которые предохраняют женщину от зачатия. Посредством различных двусмысленных замечаний я позволил ему предположить, будто бы я считаю, что деньги, на которые он купил ферму, были выплачены ему Раймоном за помощь в соблазнении служанок.
Таким образом, я привел его в состояние замешательства, во-первых, потому, что разговоры о плотском союзе обязательно смутят любого мужчину в расцвете сил; во-вторых, потому, что он ожидал услышать обвинения в убийстве, а вместо того от него потребовалось защищаться от менее серьезных обвинений. Начав все отрицать, он принужден был стоять на своем и дальше, расходуя себя по мелочам, когда ему нужно было, наоборот, копить силы. Ибо лгать — это утомительный труд, и заблуждается тот, кто полагает иначе. Необходимо постоянно поддерживать в себе решительность и бдительность, если хочешь лгать долго и убедительно. А по мере продолжения допроса становится все труднее сосредоточиться и, следовательно, представить безупречно организованную ложь.
Жордан сделал свою первую ошибку под давлением моих расспросов о случаях прелюбодеяния. Есть священники, которые во всеуслышанье поносят многие дьявольские и гнусные способы совокупления, но обрисовывают, клеймят и проклинают эти акты с таким смаком, что нельзя не предположить, что мысленное созерцание похотливой плоти заставляет их испытывать преступное удовольствие. Уподобясь этим священнослужителям, я говорил об услугах, которые оказывали Жордану женщины Раймона. Я подверг его в высшей степени неблагопристойному допросу, изобилующему бесстыдными описаниями совокуплений, которые, уверяю вас, превосходили все границы допустимого — описаниями, которые я однажды прочитал, потрясенный, в одном ирландском сборнике епитимий.
