Мария Чепурина - Свиток Всевластия
– Вы не имеете права! Я буду жаловаться! Слышите?! – Кавальон что было сил забарабанил в только что захлопнувшуюся дверь. – Я пожалуюсь в Конвент на ваше беззаконие! Я напишу в Комитет общественного спасения про то, как вы попираете свободу человека и гражданина!! Я дойду до самого Робеспьера!!!
При упоминании Робеспьера из-за двери так никто и не отозвался, зато за спиной Кавальона послышался дружный смех.
– Вот так остроумец к нам приехал! – оживились товарищи по несчастью.
– Жаловаться Сулле на бесчинства его собственных приспешников! Это надо же до такого додуматься!
– Боюсь, сын мой, Робеспьер – это не тот человек, на чью поддержку вы могли бы рассчитывать.
– Нас может спасти только Бог…
– Ах, оставьте! Никто не спасет нас! Всем нам суждено погибнуть под ножом гильотины: сегодня один, завтра другой, послезавтра третий…
– …Так будем же веселиться!
– Господа! У меня новая поэма!
– А не запустить ли нам воздушный шар?
В общей камере тюрьмы Таларю, куда поместили алхимика, обитало не менее тридцати человек. Молодые и старые, мужчины и женщины, бедные и богатые, священники, монахини, дворяне и простецы – все жили вместе, в грязи, духоте и рожденной беспрестанным ожиданием конца атмосфере дикого, нарочитого, опьяняющего веселья.
Немало приключений пережил Кавальон. Были среди них и опасные. Даже покушения и те на его веку случались, и не единожды. Но в такой ситуации, как сейчас, он не оказывался еще ни разу. Ломиться в дверь, выкрикивая имя самого влиятельного «народного представителя» было, конечно, бессмысленно. Проявление отчаяния, только и всего. Кавальон прекрасно знал, что крики не помогут. Знал он и о том, что уже сегодня, когда стемнеет, его фамилию могут выкрикнуть. Это значит: переезд в Консьержери, ночевка при Дворце правосудия, утренний Трибунал и гильотина к обеду – почти без надежды на оправдание. Если на что-то и можно было надеяться, так только на то, что его забудут. Сочтут несущественным заключенным, а то и просто куда-нибудь задевают личное дело. Тогда Кавальон доживет в тюрьме до того дня, когда Франция закончит войну… или когда террористический режим будет отменен… или когда возвратится король… Или навечно останется за решеткой.
Боже, Боже, ну почему он не эмигрировал?!
Почему был настолько самоуверен?!
Думал, что чаша сия его минет? Глупец!..
– Кавальон!
– Кавальон! Вот так встреча!
Голоса, как будто бы знакомые, прервали мрачные размышления авантюриста. Кавальон оглянулся в тот угол, откуда они доносились.
И не поверил глазам!
На пучках гнилого сена, брошенных прямо на пол, расположились двое. В первом, костлявом тридцатилетнем мужчине, одетом в одну рубашку и износившиеся кюлоты, Кавальон узнал бывшего виконта д’Эрикура. Второй, завернувшийся в драное одеяло старик с седой бородой, не скрывающей бородавку на мрачном, одутловатом лице, не мог быть никем иным, как Люсьеном Помье.
– Когда я повстречал тут виконта… – заговорил писатель, – вернее, теперь-то он уже давно не виконт, а просто гражданин Лижере… Так вот, когда я встретил его тут, то подумал: мне выпал случай, который бывает один раз из тысячи! Но теперь, когда я вижу вас, то говорю: судьба вытянула одну карту из миллиона!
– Я вижу, Помье, свои упражнения в изящной словесности вы так и не бросили! – ответил авантюрист и впервые за долгое время улыбнулся.
– Бьюсь об заклад, что и вы, Кавальон, не оставили свои алхимические штудии! – заметил бывший виконт.
Несмотря на тяготы, выпавшие на его долю и оставившие следы на его челе, д’Эрикур не лишился ни своей живости, ни своего задора.
– Что правда, то правда, – сказал Кавальон. – Я верен своему призванию и никогда не сойду с избранной стези. Общение с духами и постижение метафизических оснований нашего бытия – главное дело моей жизни… И пусть даже кучка безумцев, захватившая, вопреки здравому смыслу, власть во Франции и потакающая низменным прихотям дикой черни, не понимает этой великой миссии!
– Так вот за что вы оказались в тюрьме! – усмехнулся тот, кого следовало теперь называть «гражданином Лижере». – Что ж, с точки зрения этих дикарей, общение с духами, несомненно, должно казаться весьма подозрительным! Я бы даже сказал, контрреволюционным!.. А я опять в тюрьме из-за отца. Это уже становится традицией, не так ли, хе-хе? Только на сей раз дело не в том, что он добыл указ о моем аресте… теперь достаточно того, что он меня родил! Виконт, сын графа – для нынешнего режима это само по себе преступно!..
– Смею надеяться, что ваших близких, по крайней мере, все эти ужасы не коснулись?
– Отец, мачеха и сестренка эмигрировали четыре года назад. Как же глуп я был, когда отказался уехать с ними! Проклятая жажда приключений!.. Она так и не дает мне покоя, даже после всего, что я пережил!
– А вас за что, Помье? – спросил алхимик.
– Да все за то же… за писанину. Пока я сочинял очередную брошюру, Дантон был еще другом свободы… а когда она попала в типографию, оказался уже врагом!
– Все повторяется, – заметил Кавальон.
– Но с некоторыми отличиями! – заметил бывший виконт. – О Господи, чего бы я не отдал, чтобы вновь попасть в Бастилию с ее библиотекой, ее кроватями, ее милым комендантом, ее возможностями…
– А я бы и вовсе вернулся назад лет на пять!
– Что и говорить, Кавальон! Я еженощно вижу во сне прежние времена, когда у меня еще нет седых волос, зато есть титул виконта! Если бы знать, какой ужас постигнет Францию!.. Хотя… Что мы могли бы сделать? Ведь мы и так защищали Его Величество всеми силами! Мы так старались для блага страны! Так оберегали ее покой! Так стерегли ее традиции, пеклись о порядке… Но чернь!.. Ах, проклятая чернь, вечно она все испортит своими дурацкими революциями!
– Да-а-а! – вздохнул Помье. – Клянусь, если бы мне предложили опять оказаться в Бастилии и разделить ужин с месье виконтом, я согласился бы, не раздумывая! Пусть даже с риском для жизни, пусть даже зная, что одно из кушаний отравлено!
– Опять вы за старое?! – обиделся Лижере. – Сколько вам повторять, что никто и не думал отравлять мой обед! Феру умер от какого-то внутреннего заболевания!
– Ничего подобного! Все произошло слишком быстро! Минуту назад еще жив, а потом – раз! – и все. У него были все признаки отравления, уж я-то знаю, я все-таки литератор!
Кавальон хотел сказать, что ссориться из-за прошлого в такой трудный момент противоречит здравому смыслу. Но не успел. До его ушей неожиданно донесся еще один голос… и слышать его было еще более удивительно, чем голоса давнишних конкурентов в борьбе за несуществующий свиток! К Кавальону обращались на родном языке! На том языке, который он уже практически позабыл и не надеялся услышать опять!
– Степка! Степка Ковалев! – воскликнул кто-то.
Авантюрист обернулся.
– Николай?.. – пробомотал он ошарашенно.
Человек, именовавшийся Николаем, совершенно не отличался от остальных заключенных ни внешностью, ни костюмом: у него было такое же усталое лицо и такой же вытершийся кафтан, как и у других. Можно было бы сказать, что выглядел он на такой-то или такой-то возраст… но зачем? Кавальон мгновенно вычислил года своего давнего знакомца. Последний раз они виделись в 1778-м. Кольке было тогда двадцать. Стало быть, сейчас ему тридцать шесть. Или уже исполнилось тридцать семь? Ах да, разумеется, тридцать семь! Сейчас ведь апрель, именины у Николая в марте, на Сорок мучеников, а Степка убежал в феврале, если по григорианскому стилю, или в январе, если по юлианскому. Дело было в Монпелье, где они провели всю зиму со своим барином, Денисом Ивановичем Фонвизиным. Барин постоянно что-то писал, жена его лечилась от глистов у местных медикусов, а крепостные Колька и Степка в числе прочей дворни занимались хозяйством да все дивились на необычности заграничной жизни. Денису Ивановичу Франция совершенно не нравилась. Казалось, он только и делает, что выискивает, к чему бы придраться в этой стране, чего бы найти в ней такого, чтобы половчее высмеять моду на все французское, распространившуюся в России. А вот о Степке сказать такого было нельзя. Страна ему неожиданно понравилась. Душа жаждала приключений, роль дворового человека давно уже угнетала, мечталось о свободе, об уважении, о чинах… да и язык он немного знал – некогда господа обучили, для развлечения. Так шестнадцать лет назад крепостной мужик Ковалев и превратился в алхимика Кавальона.
– Вот уж не думал, что свидимся снова! – сказал бывший Степка по-русски.
– А я-то тем более! Все тебя за мертвого почитали. Денис Иваныч так родне и написал: «Сии господа французы почитают себя отменно цивилизованными, а до того, что у них мужики на улицах пропадают, им и дела нет».
– Как видишь, я жив-здоров и превратился уже в совершеннейшего француза. Но ты-то тут как?..
– Ах, Степан! Я ведь тоже теперь француз!
