Елена Топильская - Алая маска
– Ограбление? Но в чем же роман? – разочарованно протянул Плевич.
– Нет, не ограбление! Солдаты не могли пояснить, зачем же они напали на бедную женщину, и я вспомнил о первом правиле криминалистики: is fecit qui prodest, [2] после чего обратил свое внимание на племянника дамы, единственного ее наследника, игрока и кутилу. Набравши огромных долгов, он рисковал быть заключенным в долговую тюрьму и обратился к своей тетке за материальной помощью, но та, зная его репутацию, и погасив уже несколько его долгов в обмен на пустое обещание не садиться более за карточный стол, на сей раз отказала. Тогда он нанял солдат, которые и расправились с несчастной женщиной. Не скрою, заподозрил я его, когда наглец пришел ко мне справляться, какие документы следует ему выправить, чтобы скорее вступить в права наследования, и так был ошеломлен сообщением, что он не сможет наследовать до окончания дознания по делу, что покинул мою камеру, не попрощавшись. При этом негодяй забыл спросить, какие документы нужно выправить, чтобы похоронить жертву жестокого насилия, его, между прочим, единственную родственницу. Да, вот так бывает… – Он задумался, но тут же встряхнул пышными бакенбардами. – Ну да ладно, что былое вспоминать! Что там у вас, Алеша, интересного? Есть ли подозреваемый? – обратился он ко мне.
И все головы тут же повернулись в мою сторону. Я, к досаде своей, почувствовал, что предательски краснею. Как мне избавиться от этого свойства – краснеть при любом знаке внимания к собственной персоне?…
– Нет, никаких указаний на подозреваемое лицо, – вздохнул я. – Кроме того, что преступник должен быть ранен и истекает кровью.
– Почему вы так решили? – живо спросил Реутовский.
– Дело в том, что на месте обнаружения мертвого тела найдены обильные следы крови. Но жертва задушена, и на теле не найдены источники кровотечения. А между тем в руке жертвы зажат был нож с острым клинком, и клинок вымочен в крови. Видимо, жертва защищалась, и преступнику были нанесены серьезные раны.
– А какие еще следы крови есть на месте? – заинтересовался Маруто-Сокольский. Я почему-то чувствовал расположение к этому серьезному крепышу, при взгляде на которого Плевич всегда поджимал губы. Конечно, Маруто уступал ему в происхождении, Плевич при каждом удобном случае давал понять о своей принадлежности к польскому шляхетству, а Маруто похвастаться дворянством не мог, хоть и имел, так же, как и Пле-вич, польские корни. Отец его был инженером из-под Варшавы, насколько я знал из обрывочных его рассказов о семье: жили они небогато, еле наскребли Людвигу на учение…
Людвиг Маруто-Сокольский не был моим однокашником, так как оканчивал не Университет, а Училище правоведения, но знания его были не менее фундаментальными, чем полученные нами на юридическом факультете. И в обращении он был прост, и нравом удался – добродушный увалень, вечно всех мирящий, не отказывающийся от работы, всегда готовый помочь товарищу, к тому же и внешне симпатичный. Кажется, на него более всех рассчитывал наш многодетный отец Реутовский; во всяком случае, Маруто, единственного из нас, он уже трижды приглашал к воскресному обеду.
Я открыл бывший при мне протокол осмотра места происшествия и заглянул в него. Конечно, жуткая картина, увиденная мной на месте, стояла у меня перед глазами, но мои наставники всегда учили меня не полагаться на свои воспоминания, а справляться, если есть возможность, с бумагами. Один из моих учителей любил даже приговаривать, что самый тупой карандаш все же превосходит самую острую память.
– На стене над трупом – длинный кровавый след, брызги на полу, ведущие к выходу, окровавленные следы ног, и на клинке ножа кровь, – перечислил я.
– Какого характера след на стене? – уточнил Реутовский.
– Длинный широкий мазок, как будто сделанный кистью руки, обильно опачканной кровью, будто в зияющую рану макнули ладонь и провели по стене.
– Но при каких обстоятельствах был оставлен этот след? – продолжал допытываться Реутовский, и я призадумался.
– Убийце не было необходимости опираться на стену в этом месте, а уж тем более вести по ней окровавленной рукой. Вы правы, Иван Моисеевич, этот след носит нарочитый характер, но ни в какие читаемые знаки он не складывается.
– Но вы, конечно, поручили сыскным агентам поиск раненого в лечебных учреждениях и в кабаках? – спросил Плевич.
– Поручил, однако, никаких результатов это не дало, – вздохнул я. – Да еще следы крови, ведущие от трупа, обрываются у двери зеркальной залы, где найдено было тело, и мы не смогли даже проследить, в каком направлении он ушел. И хотя дом обыскан, мы и не предполагали даже, что убийца может скрыться в доме. Надо ли говорить, что у обитателей дома, потрясенных происшествием, никаких ран нету…
Все мои товарищи понимающе потупились; и даже если бы были вопросы о том, кто является жертвой, и в чьем доме происходил осмотр, мне пришлось бы воздержаться от ответов, из этических соображений.
* * *...Протокол осмотра места происшествия
…Прежде начала наружного осмотра мертвого тела, находящегося в зеркальной зале в особняке семейства Реденов, сделан фотографический снимок тела и обстановки вокруг него. Тело мужчины средних лет, обнаженного до пояса, находится в положении лежа на спине перед английским камином, правая нога подвернута и ступней касается опрокинутого каминного экрана и рассыпанных каминных принадлежностей. В правой руке покойного, в согнутых пальцах, зажат нож с костяною рукояткой, острым клинком длиною в ладонь, клинок вымочен в крови. На паркете вокруг тела покойного – кровавые брызги, направленные острыми концами в сторону дверей.
Верхняя часть лица покойного скрыта маскою-домино алого цвета, застегнутою на затылке. Нижняя часть лица, видимая из-под маски, – свинцово-серая, губы синеватого оттенка, что указывает на задушение. На передней части шеи имеются ссадины кожи, которые по своему положению с обеих сторон гортани, а также по расположению и отпечаткам ногтей указывают на сдавление шеи рукой, при этом справа на шее более многочисленные ссадины, чем слева.
На стене, покрытой штукатуркою, справа от камина, найден след крови, темно-красного цвета, фигурою в виде широкого мазка, ведущий к дверям залы. Рядом со следом перед фотографированием положен масштаб, представляющий собою полосу бумаги с нанесенными метрическими делениями. После фотографирования к запачканному кровью месту стены приклеен гуммиарабиком кусок чертежной бумаги, после полного высыхания клея чертежная бумага с предосторожностью отделена от стены вместе с пропитанными кровью частицами штукатурки. На паркетном полу – хаотические следы обуви, оставленные кровью.
Сентября 17 дня, 1879 года (продолжение)
Дело заключалось в следующем: дом, в котором мне пришлось производить следственные действия, был мне знаком, хотя и не очень близко. Обнаружив это, я почувствовал себя ужасно; но не возвращаться же было в прокуратуру, да и на каком основании отказываться от участия в следствии? Семейство барона Редена широко известно в Петербурге, вполне возможно, что не только я один из числа моих коллег вхож был в этот дом. Уж, во всяком случае, мой коллега Плевич тоже бывал там. Тем более что ничем я не был обязан ни барону, ни баронессе, ни их дочери, Елизавете Карловне.
Так что, хотя и с тяжелым сердцем, но я вошел, в сопровождении пристава, в просторный вестибюль, из которого поднималась в покои второго этажа мраморная лестница, с превосходными мраморными же скульптурами на площадке – настоящие Кановы.
Прежде я обыкновенно входил в этот дом, когда в нем кипела жизнь; у двери нас с улыбкою встречал представительный, бородатый, как оперный царь Амонасро, швейцар Василий. Он принимал у нас пальто, убирал их в гардеробную, и кланялся, сопровождая до лестницы, а со второго этажа уже доносились звуки фортепиано, женский смех, иногда – замечательное пение какой-нибудь оперной знаменитости, нашей или заезжей…
На этот раз уже прямо в вестибюле пахло смертью. Вместо благодушного Василия, которого увели в участок – допрашивать, нас встретили хмурые полицейские служаки, во главе с товарищем начальника сыскной полиции. Сам Путилин – начальник Управления сыскной полиции – уже побывал тут, и, отдав необходимые распоряжения, уехал. У крыльца я заметил готовую к отъезду карету старенького принца Петра Георгиевича Оль-денбургского – ему уж стукнуло, если не ошибаюсь, шестьдесят семь лет, – который, видимо, тоже приезжал выразить свое соболезнование хозяину дома от имени великого князя.
По наборному паркету залы, где находился труп, нервно расхаживал окружной прокурор За-левский. Он хмуро глянул на меня, как бы желая что-то нелицеприятное сказать, но воздержался. Почему-то я всякий раз, сталкиваясь с ним, отчетливо чувствую его неприязнь ко мне – и мучусь в догадках о причинах этой неприязни. Она никоим образом не вызвана личными отношениями – просто потому, что между нами не может быть никаких личных отношений; а по службе, тешу себя надеждой, я еще не успел проявить себя ни с каких дурных сторон, во всяком случае так, чтобы начальники при взгляде на меня мрачнели и отворачивались. Ну да ладно, в конце концов, я прибыл сюда в связи с преступлением, как представитель судебной власти, а вовсе не по личному приглашению господина Залевского к нему в гости, и мне нет дела до его косых взглядов.
