Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина
— Благодарю вас, — проговорил Чагин, не скрывая радости. — Я буду писать его сердцем только хорошие материалы. Только гениальные творения мы напишем вместе с ним.
— Талант в вас спит. Его нужно пробудить. Тогда вы поймёте, какой вы удивительный мастер. Вы — мешок с золотыми монетами. Как только сможете развязать хитрый узел или проделать дырочку, струйка золота потечёт на бумагу. Вы ещё не знаете, кто вы на самом деле. Вы не знаете своих способностей и возможностей. И не можете пока их использовать. Многие люди этого не знают. Никогда не откроют в себе, в глубинах души очарование творчества.
Чагин сел за стол, с которого содрали зелёное сукно, остатки которого можно было видеть в щелях, задумался, наклонившись над очерком. Он думал, как это здорово жить и сидеть рядом с такой удивительной женщиной. Сколько ребят могли бы вот так постигать азы какого-нибудь ремесла, но их нет под этим солнцем. Они никогда не постареют, не придут домой. Ему повезло. Кто-то там, на небесах устроил так, чтобы он уцелел…
— Екатерина Дмитриевна, покажите свою книгу. — умоляюще произнёс Иван, глядя на Пожарскую тёплыми и нежными глазами.
— Какая книга. Бог с вами. Это Редкин наболтал? Возносит меня, как богиню.
— Вы и так богиня, прошептал Иван.
— …Мало ли что вы прочитали в старой подшивке. Не встречалась я с Буниным. …Подождите, настырный юноша. Допустим, он читал мои нескладные вирши, когда я была ребёнком. Что из этого? Ровным счётом — ничего.
— Она существует? Вы стыдитесь своего труда, потому что теперь повзрослели и думаете иначе? …Я бы очень хотел взглянуть хоть на пару строк. Для меня это было бы настоящим откровением и даже счастьем.
Полчаса они работали. Входили наборщики, печатники. Им что-то требовалось от Пожарской. Иван не вникал о чём они говорили. Не понимал, что нужно «затыкать» какую-то образовавшуюся «дырочку».
Прошло несколько дней. Он не усвоил терминологию типографии. Не понимал, но догадывался, что полоса — газетная страница, а разворот — это две полосы. Правка — исправление ошибок после набора текстов. Чагин открывал для себя иную жизнь, которая его притягивала магнитом, но пока чувствовал себя в ней лишним. Вклад в общее дело был крохотным. Газета выходила без его материалов, без его участия. Это огорчало и нервировало. Ученичество затягивалось на неопределённый срок. Получалось, как бы все пошли в атаку, а он остался в траншее, запутавшись в обмотках.
Иван задержался в кабинете Екатерины. Перечитывал свой материал. Пытался вычёркивать описательные абзацы, хотел добиться точности и простоты. Он увидел свои просчёты. Он проковыривал дырочку в том мешке, о котором сегодня говорила его добрая учительница. Вот только Редкин их не замечал. Не ставил в план его материалы.
Сам писал жутко. В полуприкрытую дверь Иван видел, как рвал бумагу, как потом собирал клочки. Переписывал, вклеивал, выстригал абзацы. Ивану казалось, что редактор борется с кем-то, не жалея сил и времени. Иногда видел, как лысина покрывается малиновыми пятнами от напряжения, тогда губы стягивались в нитку, а бородёнка топорщилась, словно развязавшийся голик. И везде на столе пепел, заплёванные самокрутки, рассыпанная махорка. Редактор вдруг вскакивал, ронял оттиски, рукописи, выбегал в приёмную, где они сидели, хватал со стола какой-нибудь словарный том, извинялся, убегал к себе. Чагин пытался написать короткие воспоминания о тех людях, с которыми встречался. Редкин их браковал, говоря, что газете не нужны мемуары. Пожарская пришла из наборного цеха, и вдруг сказала будто бы продолжая разговор:
— У вас ещё не было в жизни таких дел и поступков, за которые приходится краснеть? Постоянно краснеть? Вы — непосредственный, благородный, хотя и связаны с грубыми и наглыми людьми, которые, как вы знаете, незаконно узурпировали власть. — Пожарская понизила голос и сурово поджала губы.
Чагин растерялся. Ему показалось, что Екатерина Дмитриевна его испытывает, но в её словах, в интонации, с которой их произнесла, была полынная горечь. Он удивился, полагая, что работник редакции не должен так думать, а тем более, — говорить.
— Романов-то отрёкся. Он бросил Россию.
— Он уступил коварной силе, не желая кровопролития. Он мог бы сто раз увезти свою семью. Но не сбежал. Он не хотел братоубийственной войны, поэтому и отрёкся, отошёл в сторону. И всё же его убили. Убили и малолетних детей, которые не могли стать помехой. Это дикий произвол. А вы говорите о справедливости, о …
— Это была война…
— Всё, всё. Я — понимаю. Я — пошутила, проверяя вас. Помогите перенести машинку. Не могу сидеть к двери спиной. Диспут окончен, милый Иван Филиппович. Вы не обижайтесь на меня. Это просто шутка. Во время военных действий страдают не только солдаты, но и мирное население. Так было и будет.
Чагин потерянно смотрел на вошедшего печатника в собачьем малахае, думал, что не всё так просто в голове его учительницы. Она не доверяет новому правительству, критично настроена на сложившееся положение, но вынуждена с ним мириться, так как иначе не может жить, но работает на ненавистную ей власть. Он её понимал, надеялся, что пройдёт время и эта милая женщина поймёт, что была не права.
5
С началом первых заморозков Чагин и Пожарская перетащились из своих кабинетов в большую приёмную, в которой две печи. Третий сотрудник редакции — пожилой дядя с большими запорожскими усами, в расстегнутой рубахе — исчез. Он и раньше исчезал, но возвращался — угрюмый и виноватый. Писал и фотографировал. Под столом у него стояла бутылка с квасом. А в фотолаборатории пахло брагой и дрожжами. Иван догадывался, что Поплавский страдает запоями. Редкин его держит за исключительную работоспособность и умение делать фотоснимки. А тут техничка-курьер сообщила, что журналиста обнаружили в Самаре. Будто он купил на базаре будку, где делает фотокарточки, пишет заявления малограмотным крестьянам.
Николай Абрамович зазвал к себе Ивана после обеда. Женщины заклеивали окна лентами из газетных полос. Штор — пыльных и выгоревших, не стало. Шторами редактор премировал всех сотрудников к Октябрьской годовщине. Инициатива вышла от Гребнева.
Тонкий бархат обрадовал Евлалию Игоревну Ситникову. Тётя выкрасила портьерину в чёрный цвет и за три ночи, как Василиса Премудрая, скроила и сшила племяннику куртку-пиджак с карманами на молниях, брюки флотского покроя. Обрезки пошли на элегантные перчатки, нарукавники и даже буржуйский галстук соорудила талантливая мастерица.
Кабинет редактора всё ещё походил на склад, но с дивана исчезли подушка и тощий матрасик. Шкафы перенесли в кабинет Пожарской. Длинный стол занимали подшивки, как и прежде. Редактор раскурил козью ножку, но отчаянно принялся её тушить в большой хрустальной пепельнице, которую обнаружили за шкафом.
— Написал информацию. Хотел поправить. А вместо этого начал её курить, — виновато говорил Редкин, качая головой. — Старею на собственных глазах. Газетная суета последнюю извилину выпрямляет. Для молодого — это ничего, а мне за сорок. Больше пяти лет нельзя заниматься газетным промыслом. Что я вызвал? Вот фотокамера. Английская. Разберитесь. Вот самоучитель по светографии. Пойдём в лабораторию. Перепишите, что есть, что надо. Объявления давали. Никто не пришёл. Вы — человек военный. С пулемётами обращались. Пистолеты, куда сложней, чем фотокамера, а ведь у тебя их два. Техника. Вам и карты в руки. Изучайте. Похлопочу, чтобы за вредность паёк добавили.
— Пулемёт — это техника. Фотография — химия, физика. Не смогу…
— Беспартийная Пожарская может? А коммунист не может? Она раньше всех нас приходит на работу. Помогает топить печи, заправляет и чистит лампы. Печатает на машинке, пишет, макетирует газету, вычитывает оттиски, правит письма трудящихся. Она тянет всю редакцию. Я, как простой завхоз, режу бумагу, бегаю в поисках дров, хожу на совещания разные, принимаю ходоков из деревень. Кого мне поставить? Без иллюстраций нельзя. Это будет не газета. Раз в месяц съездишь в Самару, привезёшь клише…
— Зачем ездить? Можно отправлять фотокарточки с почтой или со спецсвязью, — сказал раздражённо Чагин.
— Я — не додумался. Ты сразу решил эту проблему. Можно и фотоматериалы так заказывать. Вот, что значит молодость. Пошли фотолабораторию открывать. Ключ потеряли технички.
— Когда бы мы потеряли? — возразила пожилая женщина в чёрном платке. — Он ведь не давал нам убирать. Ключи прятал с собой.
— Позовите Волокрутова с ломиком, — приказал Редкин, вставая из-за стола. Иван понимал, что обязанности фоторепортёра придётся выполнять ему. Не научившись толком писать, нужно изучать фотодело. Был бы, кто опытный рядом, мог подсказать, научить, а то ведь старенькая книжка — самоучитель, чем поможет? Нужно идти к старику — фотографу, проситься в подмастерье. Не должен отказать. Жив ли?
![Петр Киле - Солнце любви [Киноновелла]](/uploads/posts/books/276860/276860.jpg)
