Сюзанна ГРЕГОРИ - Чума на оба ваши дома
– Вы вечно твердите, что вам нужна помощница, – сказал он с улыбкой. – Не могли бы вы взять эту женщину хотя бы на несколько дней?
– Да она же не в своем уме! – рявкнула Агата, с подозрением вглядываясь в лицо Рэйчел Аткин.
– Нет, она в своем уме, просто горюет по сыну, – мягко ответил Бартоломью. Рэйчел принялась с отсутствующим видом оглядываться по сторонам. – Вы дадите ей шанс? Не сегодня – ей надо поспать. Но может быть, на несколько дней?
– Вы спятили? – бушевала Агата. – Что скажет этот пустомеля Уилсон, когда прознает, что вы притащили в колледж женщину? Он и меня-то только потому терпит, что в глубине души понимает: я стою двух таких мужиков, как он. Да он вас с потрохами съест, мастер Мэттью! Я слышала, он собирается потребовать, чтобы все профессора приняли духовный сан, как Майкл и францисканцы. Уж он найдет что сказать о женщинах в колледже, будьте покойны!
– Это всего на несколько дней, пока я не придумаю что-нибудь еще. Пожалуйста, Агата!
Прачка подавила улыбку и уперла кулаки в пышные бедра. Она питала слабость к темноволосому врачу с тех самых пор, как четыре года тому назад он появился в колледже, чтобы преподавать медицину, и излечил ее от болезненной опухоли на ноге. Тогда она отнеслась к его врачеванию с недоверием, поскольку он не прибегал ни к одному из обычных средств своего ремесла: ни к пиявкам, ни к звездным картам, ни к проверке мочи – и даже был замечен в занятиях хирургией, которую обыкновенно отдавали на откуп цирюльникам. Но лечение помогло, а Агата была не из тех женщин, которые ставят под сомнение то, что столь разительно улучшило их жизнь.
Она невозмутимо оглядела женщину, отметила ее поношенное, но чистое платье и аккуратные заплатки.
– И речи быть не может! Эдак вы дойдете до того, что потребуете от меня пустить ее к себе в комнату!
– Нет, я… – начал Бартоломью, но умолк, когда Агата оттолкнула его с дороги и повела Рэйчел в одну из маленьких комнатушек, в которых ночевали слуги. Можно было не продолжать. Рэйчел Аткин оказалась в надежных руках, и Бартоломью не сомневался, что вдвоем с Агатой они потом придумают что-нибудь получше.
Он покинул охваченную кипучей деятельностью кухню и через двор прошел в свою комнату. Шериф и Уилсон уже удалились, но вокруг кишели студенты и слуги: только что прозвенел колокол, возвещавший, что обед вот-вот начнется.
Кузнец лежал на тюфяке в крохотной каморке, где Бартоломью держал свои снадобья и где, прикованные к стене цепями, хранились три бесценные книги по медицине, принадлежащие колледжу.[11] Позвав на помощь двух крепких привратников, Бартоломью тянул сломанную ногу и поворачивал ее до тех пор, пока не убедился, что кости сложены правильно. Каморку огласил скрежет, и привратники обменялись гримасами отвращения. Однако кузнец явно от души приложился к кувшину с вином, который стоял на столе, и к тому времени, когда Бартоломью взялся за него, уже был практически без сознания. Он разве что замычал пару раз и на протяжении всей процедуры лежал неподвижно. Бартоломью крепко привязал ногу между двух деревяшек и проверил, нет ли у пациента признаков шока или лихорадки.
Привратники ушли, Бартоломью прикрыл кузнеца его плащом и оставил спать. Утром его заберут родные. Сам врач отправился в комнату, которую делил с Абиньи, и упал на кровать, внезапно почувствовав себя обессиленным. Ну и денек! Он высидел нескончаемую процедуру утверждения Уилсона, в самую последнюю секунду предотвратил потасовку, едва не оказался за воротами колледжа один на один с разъяренной толпой, оказал помощь четырем пациентам и сложил сломанную ногу.
Он привалился к стене и закрыл глаза, чувствуя, как все тело окутывает теплая сонливость. Приятно было бы вздремнуть. Шум во дворе почти утих, и лишь приглушенный гул голосов доносился из зала, где шел пир. Место за высоким столом будет пустовать, и его хватятся. Надо идти, не то Уилсон воспримет отсутствие как личное оскорбление и устроит ему веселую жизнь. Бартоломью несколько минут посидел неподвижно, потом заставил себя подняться. Надо высидеть только до конца речей. Речи! Он едва не упал обратно на кровать при мысли о напыщенных разглагольствованиях мастера Уилсона, но во рту у него с самого утра не было ни крошки, а запахи с кухни неслись упоительные.
Он поспешно стряхнул пыль и грязь, налипшие на его лучший плащ, и одернул свое черное одеяние. Потом пересек двор и по пути заглянул проведать Августа. Коммонеры занимали большой дортуар на верхнем этаже южного крыла, но, поскольку Август разговаривал сам с собой и не давал остальным спать, ему отвели маленькую отдельную комнатушку – привилегия, необычная для члена коллегии, а для коммонера в особенности. В спальне коммонеров и в клетушке Августа было темно, но Бартоломью различил силуэт Августа, лежавшего в постели, и расслышал его медленное мерное дыхание. В главном дортуаре брат Пол – еще один коммонер, слишком дряхлый, чтобы присутствовать на пиру, – влажно закашлялся и что-то пробормотал во сне.
Успокоенный, Бартоломью прошел в зал и попытался незамеченным проскользнуть к своему месту за высоким столом на возвышении. Уилсон подался вперед и метнул на него неприветливый взгляд. Сосед Бартоломью Жиль Абиньи уже успел перебрать вина и теперь потчевал брата Майкла рассказом о том, как он развлекался в Лондоне с какой-то проституткой. Майкл слушал с совершенно не подобающим монаху интересом. С другой стороны от Бартоломью два францисканца, Элфрит и Уильям, с головой погрузились в дискуссию относительно природы первородного греха. Уилсон, Элкот и Суинфорд сбились в кучку и что-то затевали. Бартоломью медленно прожевал кусочек пряной оленины и понял: он так привык к простой университетской пище, что обильно приправленные яства и пикантные соусы стали для него тяжеловаты. Интересно, много ли собравшихся объедятся и заболеют? Перед братом Майклом прямо на глазах росла кучка обглоданных костей, и забрызганный жиром стол свидетельствовал о том, что уж его-то подобные сомнения не смущают.
Взрыв хохота за студенческим столом оторвал Бартоломью от размышлений. На тех немногочисленных трапезах, где дозволялись разговоры, члены колледжа обычно говорили на латыни, а изредка – на придворном французском, и, как правило, беседа носила ученый характер. Однако сегодня, в знак уважения к городским гостям, Уилсон постановил, что беседовать можно на любом языке. Бартоломью оглядел зал и отметил, что стены украшали цветастые гобелены, выпрошенные и одолженные по такому случаю у других колледжей. В обычные дни стены были голыми, дабы не отвлекать студентов от занятий, а скамьи, сейчас затянутые богатыми тканями, из простого дерева. Одежды городских гостей цветными мазками выделялись на фоне черных студенческих мантий. Повсюду сновали слуги, разносили пузатые кувшины с вином и блюда с угощениями, оставлявшие за собой дорожки пролитого жира. В закутке, где обычно сидел студент, читавший Библию,[12] небольшая группка музыкантов силилась пением перекрыть гул разговоров.
Чуть дальше за столом брат Майкл с немонашеским восторгом прыснул, зачарованно внимая рассказу Абиньи. К счастью, его опрометчивый смешок утонул в новом взрыве хохота студентов и не был замечен строгими профессорами-францисканцами.
Братья Оливеры находились в центре внимания, вокруг них сбилась кучка восхищенных студентов помладше. До Бартоломью донеслись слова Элиаса, повествовавшего о том, как он до последнего не входил за ворота, дабы удостовериться, что все остальные благополучно очутились внутри. В этот миг Генри поднял глаза на высокий стол и уставился на Бартоломью; голубые глаза полыхнули ненавистью. Мгновение Бартоломью и Оливер сверлили друг друга взглядами, прежде чем студент с ухмылкой отвел взгляд.
Бартоломью недоумевал. Он почти не имел дела с братьями – они не входили в число его студентов, и ему ни разу не приходилось выговаривать им за нарушение дисциплины. Он с трудом верил, что причина ненависти, которую Генри вложил в этот взгляд, – их стычка у церкви. Настроение толпы было угрожающим, и Бартоломью предотвратил возможное побоище. Так чем же он заслужил подобное отношение?
Бартоломью попытался отделаться от этих мыслей. Он устал и, возможно, видел во взгляде Генри Оливера лишнее. Он сделал глоток превосходного французского вина, которым Уилсон угощал гостей, чтоб они выпили за его будущей успех в должности мастера, и облокотился на стол. Абиньи закончил свой рассказ и хлопнул Бартоломью по спине.
– Я слышал, ты спрятал в колледже какую-то женщину…
У Абиньи был громкий голос, и кое-кто из студентов с любопытством уставился на него. Брат Майкл вскинул брови, в его зеленых глазках-щелочках блеснуло изумление. Францисканцы прервали ученый спор и с неодобрением воззрились на Бартоломью.
