Николай Буянов - Май без императора
— Ты что, не можешь толком объяснить?
Толик отчаянно помотал головой. Юлий вздохнул («Ну и денек сегодня…») и вышел из машины. Ракель привычно поплелся следом.
Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки — торговки редиской, луком и семечками — споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций — лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенное до абсолюта, а посередине — неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре…
Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика — скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги — совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали за день вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.
Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику деньги и тихо проговорил:
— Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.
Ракелю понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:
— Рынок-то сейчас закрыт, шеф…
— Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.
— Да, — сказал Ракель, и не двинулся с места.
Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.
Глава 3. Егор
Это был блюз. Джек Тигарден, «Осенний вечер в Валенсии» — Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря «Обществу красных планеристов», которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба — наверное, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.
Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару — на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски.
В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты — у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель…
«Художку» они тоже выбрали вместе.
Студенческая жизнь закрутила обоих. Это был свой, совершенно особый мир — мир ленивой свободы, ленивого сленга и насмешливого взгляда из-под полуопущенных ресниц. Кто не испытал на себе — тот не поймет. Ромка на втором курсе засел за фундаментальный труд под названием «Влияние художников Возрождения на творчество Фрагонара», а Егор…
Егор продолжал рисовать небо. Во всех его проявлениях: в белых облачках, похожих на кусочки ваты и в жутковатых свинцовых тучах, похожих на рассерженных людскими прегрешениями богов. Бархатно-черное, с ярко-белым кругом луны посередине — и бездонное, пронзительно-синее, которое Егор видел во время поездки в Таллин, небо над городами, и города с высоты птичьего полета…
Таллин поразил его своей готической романтикой архитектуры, яркими куполами в небе и томным сексом с Кайе Милинейе, девушкой из местной команды по воздушной акробатике. Кайе была длиннонога, светловолоса и меланхолична. Она меланхолично поздравила Егора с третьим местом по прыжкам на точность приземления, поцеловала его в щеку, когда он уезжал, и меланхолично пропела «Приедешь домой — позвони», забыв, однако, оставить номер телефона.
Родной город встретил Егора неласково. Небо хмурилось, где-то далеко грохотало, и прохожие, поглядывая вверх, хмурились в ответ, переходя с шага на собранную рысь. Егор вышел из автобуса у Фонтанной площади. Ему хотелось встретиться с Ромкой — тот время от времени крутился здесь, что-то выменивая, с кем-то о чем-то договариваясь и помогая художникам продавать картины. Однако на этот раз Романа на месте не оказалось.
Сверкнуло где-то совсем рядом. Воздух пожелтел, запахло озоном, сверху, наконец, пролилось, да так, что Егор нахлобучил на голову капюшон и проворно юркнул в подземный переход. Отсижусь, подумал он. А там до дома рукой подать. Свой зонтик он безалаберно оставил в гостинице в Таллине.
Он услышал скрипку уже на лестнице. Точнее, услышал-то он ее раньше, но осознал — только что. И это осознание заставило его остановиться.
Играла девушка.
Она была красива — мягкой, почти домашней красотой, и в то же время очень необычной, какую нечасто встретишь. У нее были изящные кисти рук — это первое, что бросалось в глаза. Тонкие музыкальные пальцы, длинные черные волосы, перехваченные бархатной ленточкой. Большие выразительные глаза светло-голубого оттенка, и какое-то совсем простенькое темное платье с белым кружевным воротничком — Егор вдруг очень ясно представил, как она стоит в этом платье на сцене перед строгой комиссией: несколькими скрипичными гранд-дамами и престарелым маэстро с седой гривой и замашками Мефистофеля. Егор неловко полез в карман, вытащил несколько смятых десяток и положил в футляр. Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула в знак благодарности. Он отвернулся и преувеличенно торопливо пошел прочь, словно вспомнил о совершенно неотложном деле.
C того дня Егор изменил маршрут: теперь от родной Планерной до художественного училища он добирался исключительно через подземный переход, хотя дорога стала длиннее на квартал. Он спускался в этот переход, останавливался возле девушки со скрипкой, и клал в футляр деньги. Иногда десять рублей, иногда пятнадцать, — в зависимости от того, сколько удавалось сэкономить на обедах в столовке. А потом она сказала:
— Вы так разоритесь. Я заметила: вы за неделю оставили здесь пятьдесят рублей. Не жалко?
Егор усмехнулся.
— А может, я нефтяной магнат? Или владелец автостоянки?
Она рассмеялась, приняв игру.
— Ага, а вашего дядюшку зовут Березовский. Вообще-то я вас знаю. Вы художник, я видела вас с этюдником.
— Скажете тоже, художник… — кашлянул Егор в кулак. — А вы сами? Вы ведь наверняка в консерватории учитесь, не меньше.
— Уже не учусь, — возразила она. — Пришлось уйти с после третьего курса.
И вдруг спросила:
— Вы не торопитесь? Подождете меня? Я скоро.
Охота была спрашивать. Он готов был ждать ее до утра. Или до первого снега. Или до конца жизни — он бы и с места не тронулся…
…Как же было здорово идти с ней под руку — в никуда, без всякой конкретной цели, в некое путешествие по знакомому и незнакомому городу… Мимо строгого здания театра драмы с белыми колоннами, вдоль Лермонтовского сквера, где бронзовый поэт грустно взирал с постамента, сквозь сильно окультуренный парк с древним колесом обозрения и маленькой кафешкой, притаившейся в некоем подобии каменного грота…
Кафе называлось «Разбитая амфора». Внутри было тихо и почти пусто. С потолка свисали неяркие светильники в виде закопченных латунных плошек. Еле слышно тренькала музыка — будто кто-то лениво пощипывал струны у лютни. Они сели за столик у дальней стены, взяв мороженое в стеклянной вазочке, кофе и два бокала вина.
— Напиток прекрасный, но коварный, — предупредил их официант. — Недаром греки разбавляли вино водой. И вам советую…
Они, однако, не удержались и глотнули неразбавленного.
Ее звали чудесным именем Мария. Машенька Беркутова. Мышонок — ласковое мамино-папино прозвище — не от серой шкурки, а просто от имени. Единственный ребенок в семье, в меру обласканный, к восьми годам уже имевший несколько дипломов за участие в скрипичных конкурсах.
Престижная музыкальная школа, училище, оконченное с медалью, поступление в консерваторию (тут маме с папой пришлось поднапрячься: талант талантом, но плату за обучение никто не отменял… Впрочем, они были людьми небедными). Однажды город посетил известный маэстро из Голландии, послушал «госпожу Марию», пришел в полнейший восторг и стал зазывать к себе на стажировку. Мария согласилась. Снова потребовались деньги — да такие, что родители схватились за голову. Однако — для любимого чада чего не пожалеешь. Стали собирать по друзьям-знакомым, безбожно влезая в долги. Собрали половину нужной суммы, когда погибла мама.
