Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Значит, не Родька Устинью порешил? — без экивоков прояснил для себя положение дел Стенька.
— Пока что ниточки к нему тянутся. Вон Якушка мне с утра толковал — мол, тот Родька который уж год грозился ту Устинью изувечить, наконец, собрался! Но вот у нас, свет, имеются две зацепочки. И первая — узнай-ка ты мне, где Родькин пояс, каким он зипун, или однорядку, или что он там под шубу надевает, подпоясывает. Говорю же — шея у покойницы ровненько перехвачена. Когда руками — пятна от пальцев есть, а тут вмятина — как полоса, и не вверх уходит, а пряменько. Хотя я и не знаю, как это — на бегу пояс на себе под шубой развязывать, однако всякие чудеса бывают…
Собратья-подьячие, слушавшие эту речь, пересмехнулись. Складно говорил Деревнин. Стенька, пока шло это рассуждение, иззавидовался.
— И ежели он ее поясом давил, то непременно тут же поблизости его бросил! Сорвал с себя впопыхах, употребил — да и бросил, вряд ли у него ума хватило наново тот пояс под шубой повязывать. А ежели пояс на нем пребывает, то, стало быть, Устинья, может статься, чьим-то иным кушачком удавлена. Разумеешь?
— Разумею! — подтвердил потрясенный Стенька.
— А другая зацепка — лоб у той Устиньи разбит. Кровь запеклась. Может, бежала, не разбирая дороги, да и дверной косяк чуть головой не выбила. Может, споткнулась, грохнулась и о глыбу ледяную лоб расшибла. И вы бы с тем Акишевым завтра с утречка пошли и поглядели, каков в ее домишке косяк. Третье же — когда люди вот так из дому удирают, то дверей не запирают. И ты бы выяснил, когда бабы пришли к той Устинье искать в коробах, во что ее обрядить, была ли заперта дверь. Понял, свет?
— Как не понять! — Тут уж Стенька обрадовался.
Дураком он, невзирая на распускаемое Натальей злоречье, отнюдь не был, и сообразил быстро: Деревнин почуял поживу. Ежели он докажет, что Родька Анофриев тещи не убивал, то Назарий Петрович Акишев за ценой не постоит, расплатится по-честному.
— Ну так чего ж ты расселся! Беги, а коли мне в этом дельце пособишь…
Подьячий хотел было выразить свою благодарность в денежном исчислении, но слово замерло у него на языке.
Стенька уж совсем собрался вскочить, но тут грузный сослуживец Деревнина, Семен Алексеевич Протасьев, муж дородности завидной, завершив свои сегодняшние хлопоты, принялся вставать. И тот край длинной скамьи, который он занимал, естественно, освободился. Стенька, сидевший из почтительности на самом противоположном краешке, полетел на пол, а скамья, встав дыбом, припечатала еще не распрямившегося Протасьева снизу по заднице. Все это свершилось молниеносно, так что Деревнин лишь откачнулся, зато третий припозднившийся подьячий, Емельян Колесников, разумом оказался шустрее прочих — зычно расхохотался.
— Да чтоб тя приподняло да шлепнуло! — возмутился, глядя на Стеньку сверху вниз, Протасьев.
— Ох, дядя! Да это ж тебя-то как раз приподняло да шлепнуло! — выкрикнул Емельян.
Тут уж засмеялись все, включая ошалевшего от неприятности Стеньку.
Долго гремел в приказной избе завидный по радости и искренности хохот. И до того раскисли подьячие: Протасьев — тот опять на скамью шлепнулся, а Стенька дважды встать пытался и назад валился.
Наконец смех перешел в бессильное оханье и кряхтенье.
— Ну, Степа, потешил ты мне душеньку! — утирая лоб, вымолвил Деревнин. — С тобой и скоморохов не зови…
— Грех один с вами! — наконец, как самый старший, догадался одернуть сослуживцев Протасьев. — Уж точно, что смеяться — не ум являть, а белы зубы казать! Повеселились — и будет! Не ровен час, взойдет кто…
И встала тишина…
— А коли тот Назарий Акишев станет расспрашивать, что Родьке грозит — мне ему как отвечать? — спросил, вставая наконец, Стенька.
И тут уж окончательно сделалось тихо.
— За убиение тещи то есть? — Деревнин крепко задумался. — А что, ребятушки, кто помнит — в Уложении про тещу писано?
Протасьев и Колесников переглянулись.
— Врать не стану — не помню, — признался Колесников. — Коли жена мужа порешит — про то писано, коли муж — жену…
— Коли муж — жену… — повторил Протасьев, мучительно вспоминая. — Гаврила, помнишь, еще до чумного сиденья купец жену зарезал из ревности! Как же его, дурака, звали?
— Черной сотни купец? — припомнил и Колесников. — Долговым его звали, Ивашкой! Ну так его кнутом ободрали и на поруки отпустили!
— И только? — с сомнением спросил Деревнин.
— Причина же была. А вот еще стрелец Еремеев жену по пьяному делу убил без причины — и его повесили. А другой случай был — так там муж жену за невежливые слова порешил. А это все-таки причина. Ему отсекли левую руку да правую ногу.
— Стало быть, молчит Уложение и про жену, и про тещу, — подвел итог Деревнин. — Ты, Степа, этого Акишеву не говори. А скажи ты ему как раз про левую руку и правую ногу. Конюх без руки и ноги — это посмешище одно, и место ему — по ту сторону Боровицких ворот, за мостом, где государь велел богадельню поставить. Так и намекни.
— Уж намекну! — радостно пообещал Стенька.
— Ты уж не поленись, походи по этому дельцу. Порасспрашивай. Глядишь — и узнаешь чего путного. И нам польза, и тебе выгода, — со значением продолжал Деревнин. — А что прослышишь — сюда неси, я уж разберусь.
Ты-то разберешься, подумал Стенька, ты-то грамотный! И Назарий Акишев по твоему хотению мошну-то растрясет… Ну что за грамота такая подлая, одному дается, а другому — хоть тресни?!
— Ступай же с Богом! — велел Деревнин. — До ночи еще с Акишевым побеседовать успеешь.
— Погоди! — удержал земского ярыжку Колесников. — Степа, не в службу, а в дружбу! Выгляни, поищи Котофея! Он, мерзавец, опять запропал — хоть сам в избе на ночь оставайся мышей ловить!
Стенька сразу помрачнел. Поманили, посулили, да и послали ловить кота. А где его в потемках изловишь? Однако и без кота нельзя — вдоль стен стоят короба с туго уложенными столбцами, и прогрызть лубяной короб для мыши плевое дело. Но ее, дуру мышь, никто за это батогами не попотчует, а недоглядевшим подьячим достанется.
Стенька вышел на мороз.
— Котофеюшко, поди сюда! — неуверенно позвал он, стыдясь того, что увидят знакомцы и засмеют. — Поди сюда, котинька!
Наталья — та умела зазвать в дом кошку, и как же это у нее получалось?
— Кутя-кутя-кутя… — Впрочем, тут же Стенька сообразил, что так подзывают щенят. Однако во тьме зверски мявкнуло.
— Кутя-кутя-кутя! — с таковым воплем Стенька кинулся на голос и, конечно же, упустил порскнувшего ему промеж ног Котофея.
Кот скрылся во мраке. Поняв, что гоняться за гнусной скотиной бесполезно, Стенька вернулся в приказную избу.
— Пропадает где-то, — сообщил он подьячим.
— Тебя, что ли, заместо его оставлять? — задумчиво спросил Деревнин, а Семен Алексеевич Протасьев, уже в шубе и в шапке, повернулся к сослуживцам:
— Ну, спасибо этому дому, пойду к другому!
Он неторопливо вышел, напустив при этом холоду.
— Да что с этими столбцами за ночь сделается? — возмутился Стенька.
— Что сделается?!
Деревнин принялся перечислять урон от мышей за последние десять, кабы не более, лет. Стенька уныло отбрехивался, совершенно не желая носиться полночи по окрестностям с воплем «кутя-кутя-кутя!». И совсем было осерчал подьячий на земского ярыжку, совсем было распалился гневом, как, в подражание великому государю, распалялся в приказах стар и млад, да вдруг повернулся к коробам, словно желая призвать их во свидетели, и онемел.
На расписной деревянной крышке сидел как ни в чем не бывало Котофей и выкусывал нечто промеж когтей левой задней лапы. Очевидно, он проскользнул, пока выходил неторопливый Протасьев.
— Слава те Господи! — сразу подобрел подьячий. — Ну, Степа, поди с Богом к Акишеву! А завтра с утра явишься, доложишь. Ах ты, наш спаситель, ах ты, наш благодетель!..
Относилось это, понятно, не к Стеньке, а к раскормленному, избалованному, высокомерному коту. И среди купцов, и среди подьячих была такая забава — дородностью котов выхваляться, и Земский приказ от прочих не отставал.
Хорошо, что ночь была лунная — Стенька без спотыканья добрался до Конюшенной слободы. В дому у Татьяны Анофриевой еще хозяйничали, и дед Акишев, разумеется, там был, но не утешал внучку, а сидел за столом с Гришкой Анофриевым, двоюродным братом пьянюшки Родьки, и думу думал.
— Бог в помощь, — сказал Стенька, крестясь.
— Заходи, Степа! — хмуро отвечал Гришка. — Тут у нас такое деется…
— Погоди! — одернул его дед. — С чем пожаловал, Степан Иванович?
Редко, очень редко Стеньку именовали с «вичем», и не дурак он был — понял, что в беде всякого приветить рады, от кого пользы ждут, хоть земского ярыжку — не по своей же воле он на ночь глядя притащился, стало быть, его из приказа прислали…
— Подьячий Гаврила Михайлович Деревнин кланяться тебе, Назарий Петрович, приказал.
