Елена Арсеньева - Компромат на кардинала
Отец Филиппо, конечно, не желал никаких неприятных случайностей. Поэтому он спустил с цепи этого свирепого пса – Джироламо – и приказал ему любой ценой раздобыть обрывки, столь неосторожно брошенные им. Однако синьору Маскерони крупно не повезло. Частью письма завладел я, частью – Теодолинда с помощью Пьетро, благослови их господь!
Мне не стоило особого труда уговорить достопочтенную даму показать мне прочие обрывки. Благосклонность Теодолинды простерлась до того, что она усадила меня на кухне за большим столом (самым большим в доме!). И спустя несколько минут я уже раскладывал на выскобленном добела дереве клочья бумаги, покрытые кровавыми пятнами. Их было не так уж много, увы. Очевидно, кое-что все же пропало, а может быть, было настолько испорчено, что кровь размыла чернила, уничтожив последние слова Серджио.
Кое-что мне все-таки удалось разобрать и переписать сложившиеся фразы в дневник, который, повинуясь привычке делать наброски в самое неожиданное время и во всяком месте, я захватил с собой.
Я работал споро. Кровь Серджио взывала об отмщении! Я напрягал внимание и всю свою сообразительность. Я не мог отделаться от мысли, что вот-вот прочту имя его убийцы, названное самой жертвой.
И ожидания мои были вознаграждены!
Глава 37
СОЛО-ПОВОРОТ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
Это был все тот же сон, который снился ему редко – к счастью, редко! – но оставлял по себе такое впечатление, что Сергей потом никак не мог его забыть. Бывало, дергался от воспоминаний в самую неподходящую минуту, словно в него вонзилась стрела, прилетевшая из сна, и знал, что лицо его в эти минуты непроизвольно искажается, как от боли. Собственно, как раз боль и стрелы ему и снились. Будто он подвешен к кресту на вывернутых руках, причем ногами едва достает до пола, и от этого кажется, будто в плечах у него выломаны суставы. Но это ничто по сравнению с теми страданиями, которые причиняют его раны. Тело его истыкано стрелами – мелкими, острыми, которые не пронзают насквозь, а мучительно разрывают кожу, сосуды, мышцы, застревая в них и покачиваясь. Каждую рану он чувствует отдельно – и все их вместе. И знает, что в запасе у тех, кто стреляет, есть еще стрелы: не только такие мелкие, но и длинные, оперенные, с острыми железными клювами. Если такая вонзится в горло или в глаз – сразу смерть. И в этот миг новая стрелка ударяет его – скользит по щеке, разрывая кожу, вышибая слезы из глаз, и слезы эти разъедают рану, будто кислота, чудится, он даже слышит, как пузырится на щеке отвратительный и уродующий ожог…
Сергей вскинулся, сел, дрожа. Одеяло свалилось с плеч, и сразу вернулся озноб, из-за которого он никак не мог уснуть, когда вернулся наконец домой, прокрался в свою комнату и забрался в постель. Гаврюха, его пес, флегматичный ризеншнауцер, встретивший, по обыкновению, Сергея в прихожей, бросился было к хозяину, но вдруг осел на задние лапы и стал его рассматривать, словно не узнал. Сергей мельком глянул в зеркало и зажмурился. Быстро выключил свет.
Его натурально било дрожью, даже качало, вот теперь он совершенно точно знал, что это такое: зуб на зуб не попадает. Постоял под горячим душем, согрелся было, но только лег – опять заколотило. Взял еще одно одеяло, но это не помогло. Свистнул тихонько Гаврюше, похлопал рядом с собой по дивану. Пес недоверчиво сверкнул глазами, поозирался с опаской – Сережина мама так гоняла его с диванов и кроватей, что пыль столбом стояла! – однако все же решился, запрыгнул на постель и свернулся рядом с хозяином. Сергей чувствовал через два одеяла его живое, преданное тепло, слушал, как сопит сразу уснувший пес, а сам трясся, трясся от внутреннего озноба. Все-таки на улице холодно, уже подмораживает вовсю. А он прибежал в одних джинсах и носках. Надо было хоть догадаться надеть на себя шелковую концертную рубашку, обуться в танцевальные ботинки, но это ему и в голову не пришло. Сумку свою схватил чисто рефлекторно, потому что она стояла в углу комнаты, на глазах, а возвращаться в прихожую за курткой и ботинками – это было свыше его сил. Так и бежал по улицам голый до пояса, сумка на плече. Поздно было уже, встретилось ему человека два, посмотрели дико… Будем надеяться, приняли за спортсмена, который торопится на утреннюю тренировку. Четыре утра, нормально, самое время… Вот интересно, вспомнят они эту встречу завтра, когда по всем каналам пройдет сообщение о загадочном убийстве знаменитого режиссера?
Какое счастье, что родители уже спят, какое счастье, что привыкли к его поздним возвращениям из клубов или с вечеринок! Не больно-то одобряют они такой образ жизни, особенно батяня, но смирились с ним, потому что Сережин заработок – доход для семьи серьезный. Уверены – или надеются? – что он не попадет ни в какую пакостную историю. Он и сам всегда был в этом уверен. Или надеялся?
Видимо, силы наконец-то кончились, и как ни был Сергей взвинчен, он все-таки провалился в сон. И вот теперь эти стрелы, стрелы… нестерпимая боль в разорванной, словно бы кислотой обожженной щеке…
Сережа свернулся клубком, подтянул колени к подбородку, схватился за ледяные ноги, растирая их. Сон не согрел застывшее тело, не успокоил смятенную душу. Не отодвинул вдаль кошмарные картины нынешней ночи. В глазах вдруг проблеснуло: он с силой бьет стоящего на коленях Мисюка ногой по голове, тот мгновение смотрит на Сергея, потом сникает, заваливается на бок, и набрякшие веки медленно натягиваются на закатившиеся глаза.
К горлу подкатило, то ли слезы, то ли тошнота. Сергей перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку. Чтобы прогнать воспоминание, попытался подумать о чем-нибудь самом ужасном, самом паршивом, что случалось с ним в жизни, о самой ужасной боли, испытанной когда-нибудь, но ничто не помогало: лезло, лезло в голову выражение этого вдруг постаревшего, побагровевшего, размякшего лица, и холод снова и снова пронзал тело…
А ведь началось все так классно! Мисюк привез его в самый красивый дом на набережной – бывший железнодорожный, с колоннами. Они вошли в просторный подъезд, в который так и просились кадки с фикусами и ковровые дорожки, а потом поднялись на второй этаж, в квартиру. Ого, какая огромная прихожая! И кажется еще больше оттого, что светит очень тусклая лампа, углы теряются в темноте.
– Давай свою одежку, – Мисюк заботливо помог снять с плеч Сергея куртку. – Раздевайся, проходи вон туда. Это у меня кабинет и гостиная, а спальня вон там. – Он махнул рукой куда-то в гулкую глубину квартиры и включил свет в ближайшей комнате.
Комната оказалась о два окна, выходящих, конечно, на Волгу: в черной темноте играли огни набережной. Сергей не мог удержаться: сразу кинулся в окну. Ух ты, как классно! Вот бы жить в такой квартире. Можно представить, какой блеск тут навела бы мама. А то у Мисюка все захламлено, вверх тормашками перевернуто, разбросано. И окна без тюля, на них только какие-то мрачные шторы с оборванными петлями. Противный тусклый свет. И вообще-то грязновато, вон на лампе какой слой многолетней пыли, коричневый палас не чистили несколько лет как минимум. Никому не придет в голову разуться, чтобы пройти по нему. Да уж, хороши гуси-лебеди эти робятки из ТЮЗа, которые квартиру сняли: такого человека, великого режиссера, поселить в натуральный сарай! Не ему же самому, мужику, генеральную уборку устраивать. Вдобавок, может быть, это его и не колышет. Сергей вон не выносит беспорядка вокруг себя, но это мамина суровая школа, а ведь, как правило, мужчинам на такие мелочи плевать с высокой башни.
– Чайку, кофейку? – приветливо спросил Мисюк.
– Наверное, лучше чай. Кофе вредно для сердца.
– Ишь ты! – озадачился Мисюк. – У тебя с сердцем проблемы, что ли?
– Пока нет, но я так, на будущее.
– Молодец, если о будущем думаешь. – Мисюк двинулся было на кухню, но притормозил: – А может, джинчику хорошего с тоником? Поверь ты мне, отличный джинчик. Ты такого точно не пил, это «Бомбей сапфир». – И вытащил из маленького сервантика красивую бутылку, жидкость в которой была ярко-голубого цвета.
– Эх-аяй, – сказал Сергей. Такой диковины он и впрямь никогда не видывал. «Гордон» пробовать приходилось, и «Бифитер» тоже, а это…
Голубой джин, надо же. По какому-то непонятному сцеплению ассоциаций вспомнилась песенка про голубую луну, и Сергей невольно передернулся. Почему-то пить голубой джин резко расхотелось, однако Мисюк уже достал из шкафа два толстостенных стакана, налил до половины джин, занес над одним стаканом бутылку с тоником:
– Разбавить? А то я предпочитаю в чистом виде.
– В чистом? – Сергей испугался. – Да ведь там 47 градусов!
– Это не для слабонервных, – согласился Мисюк. – Но у меня голова крепкая, да и привык. А тебе советую на первый раз попробовать с тоником.
Да он и с тоником был крепкий, гад «Сапфир». Как только Мисюк глушит эту голубизну без разбавки?
