Борис Акунин - Весь мир театр
Хан дернулся, уронил цилиндр.
– Умри, сатана!
Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела не было. Нажала снова, снова – спусковой крючок не поддавался.
– Предохранитель, предохранитель! – шипел сзади Девяткин.
У Элизы померкло в глазах. Это был провал!
Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан. Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцой побежал прочь, растаял во мраке.
Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела Элизу Альтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет.
– Браво! Это из будущей постановки? – шумели почитатели. – Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Я ваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос!
– В чем дело? – страшным шепотом спросила Элиза секунданта. – Почему он не выстрелил?!
– Но вы не сняли предохранитель…
– Какой еще предохранитель? Что такое этот ваш предохранитель?
Жорж взял ее под руку, повел прочь.
– Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вам напоминал…
– Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из «нагана», там не было никакого предохранителя.
– Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете в отличие от револьвера есть такой рычажок, вот он!
– Я вам не гимназист! – Элиза истерически всхлипывала. – Это вы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните же их от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу!
Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушно отстал.
– Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, – донесся сзади его голос. – Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистам иметь частную жизнь!
Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных, чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, кому не снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а в ответ – зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элиза была уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своей жизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, она думала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловно будут), а о своей безнадежной никчемности.
Жизнь – не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой по металлу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительный занавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя.
«Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь». Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая и обессилевшая. Не заметила, как уснула.
Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит она в своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя – а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало ни посмотришь – пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, но поймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей, вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняла сценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, и так ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась.
Если б за окном светило солнце, возможно, наступило бы облегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а от неудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой и старой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контуры предметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в него Элиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всех сторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы и не смела предположить, какою станет развязка.
Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочь отсюда, прочь! Но куда?
Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стены подобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальной жизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо и понятно, ничто не страшно.
После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новую уборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную – Ной Ноевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого, насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш и фотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэн действительно существует.
Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности и одежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью – за какой-то час – Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложила волосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она, во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании с темно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела даже интересной.
Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элиза понемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра – вздохнула с облегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати она придет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать не позволила.
Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает, шорох шагов – и тот отраден.
Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Это обширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет, когда Элиза наполнит его своим светом.
Она приоткрыла дверь – и остановилась. Вдали, под сценой, на режиссерском столике горела лампа. Кто-то стоящий спиной резко обернулся на скрип. Силуэт был высок, широкоплеч.
– Кто это? – с испугом вскричала Элиза.
– Фандорин.
«Вот что за сила потянула меня сюда! – пронзило Элизу. – Это судьба. Это спасение. Или окончательная гибель – теперь все равно».
Она быстро пошла вперед.
– Вы тоже ощутили зов? – с трепетом проговорила она. – Вас привел сюда инстинкт?
– Меня привела сюда химия.
В первый миг Элиза удивилась, потом поняла: это он о внутренней химии, химии сердец!
Только голос у Фандорина звучал не так, как следовало бы. Не взволнованно, а озабоченно. Приблизившись, Элиза увидела, что он держит в руках раскрытый журнал.
– С-смотрите. Этого вчера не было.
Она рассеянно взглянула на страницу с сегодняшним числом. Наверху размашисто написано: «До бенефиса четыре единицы. Готовьтесь!»
– Да, не было. Я ушла последней, после полуночи. – Элиза пожала плечами. – Но почему вас заботит эта затянувшаяся глупая шутка?
«Какие глубокие у него глаза, – думала она. – Вот бы он смотрел так на меня всегда».
Фандорин тихо сказал:
– Там, где убивают, не шутят.
До бенефиса две единицы
Новые и старые версии
Эти слова у Эраста Петровича вырвались сами – он еще не пришел в себя, так неожиданно она здесь появилась. Но Элиза, слава Богу, не расслышала. Переспросила:
– Что?
– Ничего. П-пустое…
И подумал: мне вредно смотреть на нее вблизи. Симптомы болезни усиливаются. Анализ-экстрактор он спрятал за спину, чтоб не вдаваться в объяснения. Хотя каким-то образом оправдать свое присутствие все-таки придется.
Что у нее за взгляд! Посмотри такими глазами любая другая женщина, можно было бы не сомневаться: любит всей душой. Но это актриса…
Единственный раз она проявила неподдельность чувств – когда упала в обморок при известии о гибели жениха. Острая боль пронзила в тот миг сердце Фандорина. Выходит, за миллионера Элиза собиралась не по расчету, а по любви?
Эта мысль терзала его потом весь день, мешала сосредоточиться на деле. В конце концов он совершил недостойный поступок. Поздно вечером позвонил в «Метрополь», предварительно справившись у Штерна, какой номер занимает Элиза, и вонзил шпильку: прочитал язвительную танку. Смысл пятистишья был очевиден: грош цена вашей любви, мадам; быть может, в следующей жизни из вас выйдет больше проку.
Она отвечала ему совершенно неживым голосом. Изображала, будто ей всё нипочем, даже смеялась, но ввести его в заблуждение не смогла. Если уж такая артистка не способна скрыть своего горя, значит, оно велико. Зачем тогда было отвечать Шустрову отказом? Воистину душа актрисы темна, словно сумрачное засценье.
Фандорину стало стыдно, он дал себе слово оставить Элизу в покое. И последующие дни держался поодаль. Лишь вчера вечером вынужденно показался ей на глаза, но близко не подходил.
Вчера не придти в театр было нельзя. Этого требовали интересы расследования.
Смерть Шустрова была, кроме прочего, очень сильным ударом по фандоринскому самолюбию. Версия, на которую он потратил столько времени и сил, лопнула. Мистер Свист мертв; Царь находится по ту сторону Атлантики. Банда московских барышников более не существует и к гибели миллионера иметь отношения не может.
