Борис Акунин - Ф. М.
Соня оказалась худенькой, но довольно хорошенькой блондинкой, с замечательными голубыми глазами и остреньким треугольным личиком, по детскому выражению которого ей едва ли можно было дать и шестнадцати лет. Одета она была во все черное, как девушки ее рода занятий не наряжаются.
Ну да, она же монашкой представляется, подумал Александр Григорьевич – и, как тут же выяснилось, ошибся.
Когда он довольно строго сказал: «Я из полицейской конторы, мы вас давно разыскиваем. Где изволили пропадать?», Мармеладова, всхлипнув, ответила:
– У батюшки, на Садовой. Его позавчера карета сбила.
– Ваш отец ведь титулярный советник? – блеснул осведомленностью Заметов.
– Был, – тихо проговорила она, смахнув слезы. – Выгнали его, потому что пил сильно.
– Понятно. И что же, сильно он убился, от кареты-то?
– В ночь умер, – еще ниже опустила голову девушка и опять заплакала. – А дома ни копейки… Жена его, моя мачеха Катерина Ивановна, не в себе. То кричит, то хохочет. Деточки сами не свои от страха. Там ведь трое: девяти лет, семи и шести. На кровати покойник. Хоронить не на что…
Александр Григорьевич тоже заморгал глазами и уж не смог далее выдерживать официальный тон.
– Так как же вы? – участливо спросил он, попутно оглядывая комнату.
Это было до чрезвычайности убогое помещеньице, главным предметом в котором являлась кровать с железными шарами, а единственным украшением картинка над кроватью, явно вырезанная из иллюстрированного журнала. Очевидно, гравюрка эта с изображением каких-то танцующих француженок, должна была придавать ложу продажной любви вид лихости и легкомыслия, но справлялась с этою задачей не вполне успешно.
– Господь помог, – ответила Мармеладова и вдруг подняла на письмоводителя глаза, уже не заплаканные, а ярко, по-особенному засветившиеся. – Человек один, который вместе с другими батюшку принес, из-под кареты, мачехе денег дал. Все, какие у него были, хотя сам очень бедный. На гроб хватило, самый простой. На отпевание. И еще Катерина Ивановна даже поминки затеяла. Они нынче вечером будут, а я ей помогала… Только сейчас вернулась.
Здесь письмоводитель вспомнил о цели своего прихода и приступил к собственно допросу.
– Известно ль вам, что… покровительница ваша, – это слово Заметов подобрал не сразу, – госпожа Зигель вчера убита у себя на квартире?
– Слышала, – тихонько ответила Соня. – Упокой Боже ее душу…
– Для вас это, я полагаю, облегчение. Теперь вы свободны, – произнес он еще по дороге заготовленную фразу, да так и впился глазами в личико Мармеладовой.
Та лишь вздохнула.
– Какая уж тут свобода, сударь. Больная мачеха и трое детишек. Их пропитать надо, одеть-обуть, за комнату ихнюю давно не плачено, хозяйка ругается… Нет уж, судьбы не избегнешь. Кем была, тем и буду. Мне уж госпожа Ресслих, чья квартира, – Соня неопределенно качнула головой в сторону запертой двери, – предлагала… Она, как и Дарья Францевна, девушек держит. Видно, надо соглашаться…
Дверь, на которую она указывала, чуть скрипнула.
– Сквозняки здесь. – Мармеладова зябко повела плечиками, хотя, на взгляд Заметова, в комнате было довольно душно. – Не привыкну никак.
– Хм, – откашлялся Александр Григорьевич, чувствуя, что ему перестает нравиться роль сыщика, но тем не менее пытаясь взять бодрый тон. – Однако ж не всё в жизни так ужасно. У вас, наверное, имеется какой-нибудь друг, который хотя бы отчасти скрашивает неудовольствия, сопряженные, то есть проистекающие…
Запутавшись в оборотах и смутившись, он сбился, не договорил.
– Нет у меня никого. Да и кто к такой в друзья пойдет, посудите сами, – спокойно возразила Соня.
Заметов сконфуженно пятился к выходу.
– Ну, хорошо… Ваши ответы полностию удовлетворительны, – бормотал он. – Более не обеспокою. А по поводу вашего батюшки примите мои самые искренние… Быть может, я со своей стороны могу чем-нибудь…
– Благодарю. – Соня провожала его до двери. – Теперь всё устроилось. Да и Родион Романыч обещал прийти…
– К-кто?
Заметов так и обмер.
Сзади снова раздался скрип, и девушка на секунду обернулась.
– Сквозит. – Тень извиняющейся улыбки мелькнула по бледному лицу. – Родион Романович Раскольников – это человек, который нам помог. Я вам рассказывала. Он студент, впроголодь живет, а все свои деньги нам отдал. Он очень благородный и очень-очень умный, – с внезапным жаром продолжила она. – Я давно… Я никогда таких не встречала. Я, кажется, сильно обременила его. Наговорила всякого, слезами своими расстроила. Стыдно. Но он ничего. И сегодня вечером беспременно обещался на поминках быть. Он не обманет, я знаю.
– Наговорили ему всякого? – медленно, пытаясь унять гонку мыслей, повторил Александр Григорьевич. – То есть, стало быть, про историю… – Он хотел сказать «падения вашего», но посовестился. – Про жизненную историю вашу тоже?
Она поняла и опустила голову.
– Да, всё ему рассказала. Сама не знаю, что на меня нашло.
– А…
«А он что?» – захотелось теперь спросить Заметову, однако делать этого, пожалуй, не следовало. Порфирий Петрович нипочем бы не выдал своего сугубого интереса к личности подозреваемого.
– Ну-ну, – с видимым равнодушием протянул письмоводитель, хотя сердце у него в груди так и попрыгивало. – Пойду. Пора-с.
Проводив посетителя, Мармеладова вернулась в комнату совсем ненадолго. Собрала в узелок какие-то мелочи, трижды перекрестилась на икону, висевшую в самом дальнем от кровати углу, и тоже вышла.
* * *Лишь теперь человек, который все это время не отрывался от замочной скважины и дважды, от чрезмерной увлеченности, произвел невольный шум, принятый простодушной Монашкой за сквозняк, оставил свое нескромное занятие.
Любопытно, что в самом начале объяснения Заметова с гулящей господин был куда менее сосредоточен, даже достал из кармана плоскую фляжку с ромом и раз-другой к ней приложился. По лицу его при этом гуляло довольно странное выражение, соединявшее в себе глумливость и жадное ожидание. Однако, когда речь зашла об убийстве, облик соглядатая переменился – сделался серьезен и внимателен. Во второй раз перемена в этом лице произошла при упоминании имени «Родион Романович». Здесь уж господин прямо вздрогнул и прижался к скважине еще плотнее.
Как раз в эту минуту из противоположной двери появилась дама средних лет, довольно недурной наружности, которую портили лишь жесткие складки у губ. Увидя, каким делом занят белокурый господин, она беззвучно рассмеялась, подошла на цыпочках и погладила его по волосам, но тот досадливо отодвинулся и махнул: «уйди, уйди!». Женщина нисколько не обиделась. Прикрыв рот, чтоб не засмеяться в голос, она отошла в угол, села на диванчик и уже оттуда весело наблюдала за некрасивым времяпрепровождением своего приятеля.
Наконец он отодвинулся от скважины и посмотрел в сторону задумчиво прищуренным взглядом.
– Как вам моя крайняя комнатка? Хороша? – фыркнула дама. – Нарочно сдаю гулящей – полакомить близких друзей видом рублевого разврата. Это, знаете, барчукам для пробуждения аппетиту показывают, как крестьянские дети уплетают кашу с молоком… Да что это вы постником глядите, Аркадий Иванович, не распотешила вас моя Монашка?
– Отчего же, Гертруда Карловна, даже очень распотешила, – нараспев проговорил мужчина. – Под большим пребываю впечатлением.
Гертруда Карловна (это была мадам Ресслих, хозяйка квартиры и всего этажа) присвистнула, что вышло у ней очень ловко.
– Значит, не зря я к девчонке подбираюсь. Есть в ней что-то этакое, у меня на подобные вещи нюх. Самого Свидригайлова впечатлить!
Свидригайлов (ибо такова, выходит, была фамилия белокурого господина) поглядел на Гертруду Карловну весьма внимательно и ответил несколько невпопад:
– Именно что нюх. Затем у вас и остановился.
Госпожа Ресслих оживилась:
– Что девочка-невеста? Понравилась? Не зря из деревни приехали?
– Хороша, – сдержанно ответил Аркадий Иванович. – Папенька с маменькой только очень уж противные.
– Зато вам не будет от них никакой докуки, за это ручаюсь. – Хозяйка подошла, присела к Свидригайлову на колени. – А вы помните уговор. Как наиграетесь с женушкой и прискучите ее невинными прелестями, она моя. Ведь это я вам ее приискала.
– Не беспокойтесь. – Господин зевнул, отворачивая щеку от поцелуя. – Сочтемся. Пойду, однако, прогуляюсь. Да и дельце есть.
Глава одиннадцатая
Господин Свидригайлов
«Дельце» привело Аркадия Ивановича на Вознесенский проспект к некоему дому довольно уродливого вида. Повернув с улицы в темную подворотню, Свидригайлов заглянул во двор, однако не прошел к подъездам, а остался в полумраке. Прохаживался там взад-вперед, постукивая по мостовой своей тростью. Трость была дорогая, красного дерева с бронзовым набалдашником в виде сфинкса, восседающего на пьедестале. Всякий раз, когда в подворотню кто-то входил, Аркадий Иванович брал в сторону и совершенно сливался со стеной, так что делался почти невидим.
