Чудо, тайна и авторитет - Звонцова Екатерина

— Пожалуйста, только не нужно меня судить. Не представляю, откуда вы узнали, но не надо, прошу.

В руке у него оказался большой, наподобие графских жилетных подвесок, медальон из серебра. Оправлял он икону Андрея Боголюбского — и Иван быстро вспомнил, где видел точно такую же, но больше. Скорбный, словно золотом подсвеченный лик на ненастно-голубоватом фоне; лунного оттенка нимб и глубокий, тяжелый взгляд темных глаз… Такой же образок хранил в красном углу R. А поскольку изображение это значительно выбивалось из ряда других, более каноничных, угадать, откуда оно у Андрея, не трудно.

— Это он вам подарил? — набравшись мужества, готовый к чему угодно в ответ, спросил Иван. — Аркадий Борисович… да?

Что, если побелеет как смерть; если упадет без чувств, закричит или начнет терзать себя ближайшим, что может сделать больно, — вопьется, например, ногтями в лицо? Но снова Андрей повел себя иначе; снова опасения не сбылись: он только стиснул иконку меж ладоней и прижал к груди, потом вернул в карман.

— Думаете, я безумен, да? — глухо и даже зло спросил он, глянув прямо в глаза, да так, что захотелось отшатнуться. — Вы-то слышали, то самое слышали…

— Нет. — Оттягивать, топтаться вокруг да около было невозможно, и Иван решительно перебил: — Нет, Андрей, я совершенно уверен, что вы более чем нормальны. И… — В горле все же встал комок; вдобавок его уже саднило; кутание в чужой шарф, пусть шерстяной, мало помогало. — Нет, я того самого не слышал. Я это написал.

Вот.

Андрей смотрел на него с недоумением, а мороз все крепнул; метель усиливалась; небо словно сгущалось над головами. Иван опять застучал зубами, попытался завернуться в шарф поплотнее. Но пожалуй, он рад был, что откровенность случилась здесь, в таких диких обстоятельствах: страдать пополам от холода и раскаяния было проще, чем всем существом — только от раскаяния.

— Не больны вы? Не ударили вас? Не опоили? — спросил наконец Андрей.

Иван в который раз поразился этой его умилительной, совершенно обывательской тяге: присочинять о полицейской жизни столько остросюжетных вещей, сколько мало какому настоящему служаке светит. Вслух же он, видя, что юноша спокоен, что гнева, страха или тени истерики нет и, возможно, не предвидится, взмолился:

— Прошу вас. Если только вы меня выслушаете, если передумаете прыгать хотя бы сейчас… вы многое поймете. Но давайте отсюда пойдем; мне нужно к вам домой, и вам, поверьте, тоже: там ждет вас кое-что важное.

Удивительно, но на последних словах D. не рассыпался в новых недоуменных вопросах. Нахмурился, насторожился, подобрался. Почувствовал цыганским сердцем, что замышляет против него мать, или…

— Хорошо, — кивнул он и, вздохнув, первым пошел от воды. — Может, даже поймаем пролетку или еще что, хотя, пока я сюда шел, ни одной не видел… А вы?

«А я не шел», — чуть было не признался Иван, но решил повременить. Догнал юношу, прибавил шагу — и вскоре они уже бежали навстречу подсвеченной, нарядной, постепенно засыпающей рождественской Москве.

Андрей, конечно, понимал, что без верхней одежды лучше так, порезвее, — и мчался с ожидаемой оленьей ловкостью. Иван же на удивление при всем опыте облав и погонь чувствовал себя большим толстолапым щенком: оскальзывался, петлял, вписывался не в те повороты. Тем сложнее было одновременно говорить, рассказывать правду, начиная от событий десятилетней давности до сегодняшних. Но D. слушал — жадно, сосредоточенно, не перебивая. Лицо все время менялось, какие только эмоции там не мелькали, но очевиднее всего было одно — в темных глазах проступала пока не совсем ясная Ивану надежда, не ослепительная, но очень похожая на недавний огонек.

С духами вышла заминка: во-первых, Иван опасался, что из-за подобных россказней его все же примут за сумасшедшего, а во-вторых, сам уже немного в собственной вменяемости сомневался. Если рационально подступаться… навещал ли его кто-нибудь сегодня, или все это — диккенсовский сон, сопряженный с тяжелым мысленным поединком? Такое ведь тоже быть могло; мать как раз недавно вспоминала в письме «Песнь». Ну а то, что Иван на набережной оказался… пугливая память уже изворотливо рисовала что-то, чего недавно не было: как примерно в полвторого он просыпается в кабинете и сбегает по лестнице в Сущевской части, как спешит сначала на Каретный, а потом следом за D., тайно, терзаемый желанием открыть ему глаза. А почему без пальто? Да забыл пальто, спешил… Так или иначе, окончив рассказ о главном, Иван ограничился объяснениями самыми нейтральными:

— И вот сегодня я окончательно осмыслил все заново, поговорил с некоторыми… очевидцами, использовал некоторую новую информацию… и мне стало очень стыдно. Но чтобы вы знали… первым обвинил его, конечно же, не я. Только подхватил.

К тому времени они уже не бежали: устали и теперь, наоборот, еле плелись мимо Высоко-Петровского монастыря. Иван больше не мерз: пару раз мимо пронеслись пьяные святочные тройки, на крик «Подвезите!» не отозвались, и в итоге со второй из них Андрей ловко дернул нелепую бобровую шубу, скинутую кем-то раздухаренным. Иван, пусть и вспомнил в ту минуту о своем служебном долге, не стал призывать D. к порядочности: веселые гуляки ничего и не заметили, а на носу к тому времени разве что не выросли сосульки, несмотря ни на какую бодрую рысцу. Бобер давил на плечи, кололся, смердел табаком, псиной и жирными щами, но это можно было стерпеть.

— Значит, я был прав… — ответил наконец Андрей, когда молчание стало для Ивана почти мучительным. — Они все говорили мне одно и то же, все цитировали ваш фельетон, да еще я в момент особого потрясения кое о чем проговорился… — Он вдруг остановился, закрыл глаза, даже покачнулся. — Господи, лучше бы хоть это оставил себе. Может, оно не легло бы так на их слова, не добавило бы греха.

Иван пока не в полной мере понимал его и, хотя звучало все словно… покаяние, не смел перебивать. Терпеливо стоял рядом, отогреваясь в объятиях вонючего бобра, вглядывался в смуглое лицо, тоскливое, но совершенно спокойное. Снег падал D. на ресницы и на волосы. Собравшись, тот продолжил:

— Иван, я… вы ведь знаете, примерно пять-шесть лет назад ко мне вернулись сны о том ужасном месяце. О Василиске, но теперь это были действительно сны; я ведь уже мог отличить их от яви, хотя бы по разным физическим признакам… — Он открыл глаза. Они полнились злостью. — И было в них, представьте, кое-что весьма необычное, что пугало меня даже сильнее самой их сути: со временем они становились четче. Настолько четкими, что вскоре я уже прекрасно видел того, кто открывал мою дверь и…

Он начинал дрожать, но боролся с собой. Иван ободряюще протянул руку, тоже внутренне содрогнувшись, но D. покачал головой и просто снова пошел вперед. Иван догнал его, заглянул в лицо и услышал:

— …насиловал меня. — Андрей все же это произнес, точнее, хрипло выдохнул, но глаза были сухими, а лицо окостенело. — Да, Иван, именно так: я прекрасно увидел дядю, вспомнил его дыхание, поцелуи, даже пару фраз, все эти отвратительные «мой ангел», «мой чертенок»… — Он стиснул зубы; Иван уже мысленно молил его не продолжать, но перебить не успел. — И было еще кое-что занятное, чего вы точно знать не можете, но вдруг вам интересно… — На губах мелькнула слабая усмешка, в глазах — ужас. — Так вот. В первые два года после ухода Аркадия я еще не раз просыпался ночью оттого, что дергалась ручка моей двери, иногда долго-долго, мелко-мелко… — Взгляд погас. — Но он велел мне запираться на задвижку. Благослови его Господь…

Андрей быстро сунул руки в карманы — и наверняка одной сжал икону. Вздохнул, отвел на несколько секунд глаза, потом снова посмотрел на Ивана. Взгляд был мягкий, без упрека, но слова все равно заставили задохнуться от уже неистребимого стыда.

— Так что да, вами сообщенное для меня не совсем новость. Вот только, думаю, вы понимаете, что ко времени, как я все вспомнил, у меня уже была другая правда — ваша — и у нее были свои доказательства. Ключ и… — D. опять запнулся.