Джеффри Форд - Портрет миссис Шарбук
На следующее утро я проснулся до восхода и вышел из гостиницы с коробкой красок, мольбертом, тремя свернутыми холстами, планками, необходимыми для сооружения подрамника. Я не хотел, чтобы кто-то знал, куда я направляюсь, и потому решил идти пешком, а не нанимать экипаж. Мне повезло — даже дежурный вздремнул: он сидел, откинувшись на спинку стула, и похрапывал. Я направился к Монтаукской дороге, а по ней — на восток, как и говорил отец Лумис. Багаж мой был довольно громоздкий: одна коробка с красками, где лежало все необходимое, весила не менее тридцати фунтов, но в юности мне так часто приходилось таскать подобные тяжести, что теперь мое постаревшее тело вспомнило о прошлом и приспособилось.
Церковь Святого Распятия была невелика, но довольно привлекательна — с небольшой колоколенкой и высокими дверями. По стенам внутри размещались витражи, изображающие библейские сцены, а скамьи и алтарь были изготовлены из вишневого дерева. Как и говорил священник, двери не были заперты. Я вошел в сумрак помещения. Солнце уже начало восходить над горизонтом, и красочные сцены по правую сторону церкви засверкали в солнечных лучах. В полумгле ощущался аромат благовоний. Когда я был ребенком, мать водила меня на церковные службы, и я запомнил этот отчетливый запах тайны, ритуала и смерти. От религии меня отвратил не кто иной, как Саботт, говоривший: «В самой сути древнего понимания бога лежат основополагающие вопросы и ответы, но, искаженное современными догмами, оно ляжет на плечи художника тяжким грузом».
Я прошел к алтарю и позвал отца Лумиса. Несколько минут спустя он появился из двери справа от алтаря.
— Пьямбо, — улыбнулся он.
— Извините, что так рано, святой отец, но я вам уже говорил, что мне необходима конфиденциальность, а потому я ушел из гостиницы, пока не проснулись постояльцы.
— Ничего, сын мой. Я каждый день встаю вместе с солнцем. Идемте, я покажу вам мастерскую.
Старый каретный сарай за церковью был идеальным местом — большое пустое пространство, много света. С огоньком в камине ноябрьские температуры мне были не страшны, а они по ночам падали довольно низко. К счастью, в углу стояла кушетка, на которой можно было отдохнуть, и небольшой столик. Старик отвел меня к сложенной поленнице и сказал, что он к моим услугам в любое время. Он пригласил меня выпить с ним в церкви стаканчик вина вечером, когда я закончу работать, и ушел; я остался один.
Разведя огонь в камине, я немедленно принялся за работу — установил мольберт, развернул холст. На маленькой столешнице я начал готовить подрамник из планок, привезенных из Нью-Йорка. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Хотя у меня в ящике и был небольшой угольник, удалось обойтись без него — углы и так получались идеально прямые. На готовый подрамник я уложил холст и обрезал лишнее бритвой. За считаные минуты я загнул края и прихватил их гвоздями, а потом забил клинышки по углам, чтобы рабочая поверхность оставалась туго натянутой. К девяти часам холст был загрунтован и уже высыхал на мольберте. Очень довольный своей работой и новой мастерской, я присел на кушетку и закурил.
Пока грунт сох, я стал набрасывать на бумаге фигуру миссис Шарбук. Я ясно видел ее, и угольный карандаш двигался по бумаге с легкостью текущей воды. Я быстро закончил рисунок. Когда набросок был готов, я принялся разглядывать его, и на это ушло больше времени, чем на саму работу. Теперь я понимал, что нужно какое-то время, чтобы представить себе этот образ полнее. Я надел пальто и шляпу, вышел из мастерской и по тропинке, петлявшей между деревьями, направился к заливу.
У кромки воды я увидел ствол дерева, давно выброшенный на берег и высушенный солнцем, и просидел на нем несколько часов, смотря в водную даль. Удивительно: меня теперь мало занимали и тайна миссис Шарбук, и загадочная роль Уоткина во всем этом деле; и даже постоянная угроза со стороны Морэ Шарбука перестала меня беспокоить. В присутствии величественной природы я сумел отбросить все лишнее и выделил главное в своей жизни. Я долго думал о Шенце и Саботте, а еще дольше — о Саманте. Теперь заказ стал для меня рутинным делом, которое следовало исполнить с обычной моей профессиональной хваткой. К черту деньги, к черту все мои художественные сомнения. Я понял, что не стоит поступаться днем сегодняшним ради весьма неопределенного будущего.
ЕЕ ЧАРУЮЩИЙ ОБРАЗ
Впервые за несколько недель я работал напряженно и с пониманием того, что делаю; отныне я подходил к портрету миссис Шарбук с чисто профессиональных позиций. С каждой бледной вспышкой цвета на холсте постепенно проявлялся ее чарующий образ — так, как он возник из дыма в моем сне о Саботте. Хотя я использовал те же приемы, что и при первой попытке, они казались мне новыми, на удивление свежими и живыми. От ногтей до зрачков — ничего приземленного. Каждая прядь волос передавалась с ощущением искренней радости и сознанием творимого совершенства.
Дни мои начинались рано — еще до восхода солнца. Каждое утро я уходил из гостиницы в ином направлении, чтобы сбить с толку любопытных, но потом всегда поворачивал в сторону церкви. Разведя огонь в камине, я закуривал сигарету и приступал к работе. Обычно отец Лумис заглядывал ко мне часов в десять — посмотреть, как идут дела. Он приносил кофе, и мы присаживались поболтать на полчасика. Он восхищался, видя, как день ото дня меняется картина, но его похвалы и соображения по этому поводу всегда были строго отмерены. Потом я работал еще несколько часов — до ленча, когда отправлялся на берег и съедал сэндвичи, приготовленные мне с вечера гостиничным поваром. А когда день заканчивался и солнце покидало небеса, я приходил в церковь и присаживался в ризнице с Лумисом — пропустить стаканчик вина.
Такое расписание идеально меня устраивало и не давало приходить тревожным мыслям. Во вторник, когда я вернулся в «Ла Гранж» к обеду, портье сообщил, что днем меня искали два джентльмена. Когда я попросил описать их, он сказал:
— Первый — он приходил утром — был слепой. Пожилой человек. Очень вежливый.
— Он не оставил никакой записки?
— Он сказал, что вернется, чтобы поговорить с вами.
— А второй? — спросил я, чувствуя, как холодок бежит у меня по спине.
— Второй — помоложе, возможно, ваших лет. С усами. Он, казалось, был очень раздосадован, когда я сказал, что не могу сообщить ему ни номера вашей комнаты, ни того, где вы находитесь.
— Слушайте меня внимательно. Если тот, что помоложе, вернется, не принимайте от него ничего. И своих товарищей предупредите. Он может быть опасен.
В ту ночь я спал неспокойно, зная, что Шарбук в городке, и опасаясь, как бы он вдруг не появился в моей комнате. И еще я недоумевал — что нужно от меня Уоткину и почему он не оставил мне записки. Мысли мои обратились к портрету, и я подумал, что должен принять меры к его сохранению на то время, пока меня нет в сарае.
На следующее утро я поднялся еще раньше обычного и вышел на холодный предрассветный воздух. Не могу описать своего облегчения, когда я добрался до сарая и нашел портрет в целости и сохранности.
Тем утром, за чашкой кофе, я спросил отца Лумиса, можно ли заносить портрет на ночь в церковь.
Он отнесся к моей просьбе с полной благосклонностью и сказал, что я могу оставлять портрет за алтарем. Тем вечером за стаканом вина он признался мне, что хотел бы расписать алтарь библейскими сценами: «Будет прекрасный задник для мессы». Мы поговорили о том, какой сюжет кажется самым подходящим. Он склонялся к истории об Ионе, но я сказал ему, что лучше выбрать сцену из Бытия, поскольку единственным доказательством существования Бога является его творение. Он покачал головой, назвал меня язычником и налил еще по стаканчику.
Когда я вечером вернулся в гостиницу, меня не огорчили ни записками, ни сообщениями о посетителях. Спал я крепко, не просыпаясь. Но когда наутро, затопив камин в мастерской, я пошел в церковь за портретом, его, к моему ужасу, там не оказалось.
— Лумис! — возопил я.
— Успокойтесь, Пьямбо, — услышал я голос за своей спиной.
Я повернулся и увидел священника — он стоял, одетый в свою сутану, и держал в руках картину.
— Что вы делаете, святой отец?
— Понимаете, сын мой, вчера ночью в мастерскую кто-то наведался. Я проснулся в третьем часу и услышал голос из каретного сарая. Я зарядил дробовик и пошел посмотреть, в чем дело. Свет был только от луны, но я увидел чью-то тень: человек мерил шагами вашу мастерскую. Не знаю, кем был этот пришелец, но его разбирал гнев, и он бранился, как черт. Я выстрелил в воздух, он скрылся среди деревьев. Я крикнул, что вызову полицию. Я понял, что он, вероятно, ищет картину, а потому, вернувшись в церковь, вытащил ее из-за алтаря и спрятал у себя под одеялом.
Дробовик, конечно же, лежал на другой стороне постели.
