Андрей Воронин - Русская княжна Мария
Пальцы его нащупали знакомый парчовый сверток. Под парчой ощущались гладкие выступы и впадины массивного золотого оклада. Несомненно, это была она, та самая икона, за которой столь долго охотился пан Кшиштоф, ежеминутно рискуя собственной жизнью и одну за другой губя чужие. Думать о величии этого момента было недосуг, да и положение, в котором находился Огинский – верхом на жирной туше денщика-француза, – мало подходило для произнесения торжественных речей.
– Благодарю, приятель, – сказал пан Кшиштоф, – теперь ты свободен и можешь спать спокойно. Больше я тебя не потревожу.
С этими словами он полоснул саблей по горлу денщика, разом перерезав его от уха до уха. Поль издал протяжный булькающий хрип, два раза страшно содрогнулся всем телом и замер, обильно заливая кровью тюки со своей и капитанской добычей. Брезгливо морщась, с окровавленными по локоть руками пан Кшиштоф задом выбрался из повозки, прижимая к себе драгоценный парчовый сверток, тоже густо политый кровью денщика. То, что сверток запачкался, поначалу огорчило его, но он тут же подумал, что кровь послужит Мюрату лишним доказательством того, с каким трудом и опасностью для жизни выполнил пан Кшиштоф его поручение.
Убрав саблю в ножны и по-прежнему прижимая к себе сверток, пан Кшиштоф осторожно выбрался на улицу, где стояли его лошади. Одна из них, почуяв его приближение, тихонько заржала, перебирая ногами. Пан Кшиштоф шикнул на нее, и лошадь послушно замолчала, словно понимая важность момента. С огромным облегчением пан Кшиштоф отвязал поводья от столба и вскочил в седло. Его безумная одиссея близилась к концу, он победил и имел полное право гордиться собой.
Он шагом проехал по деревенской улице, превратившейся в спящий военный лагерь, и, завидев впереди мостик через ручей, пустил лошадей в галоп. Часовой на мостике, услыхав топот копыт и заметив приближавшегося всадника, опять взял ружье на руку и заступил дорогу. Разглядев знакомого драгуна, он несколько успокоился, но остался на месте, намереваясь узнать, нашел ли господин офицер капитана Жюно и куда он держит путь в такой неурочный час. Пан Кшиштоф, которому удача придала сил и смелости, не тратя времени на разговоры, взмахнул саблей и срубил часового в точности так, как казаки, упражняясь в искусстве владения саблей, рубят на всем скаку лозу.
Заводная лошадь сшибла часового грудью. Выронив ружье, он отлетел к перилам моста, ударился о них спиной и упал на дощатый настил. Из его разрубленной ключицы хлестала кровь, но он был жив и даже не потерял сознания. Солдат попытался крикнуть, но голос не слушался его, и вместо крика получился хриплый жалобный стон. Тогда часовой дотянулся до лежавшего поодаль ружья и спустил курок.
Выстрел переполошил всю деревню, но было поздно: нарушитель спокойствия уже скрылся. Истекающего кровью часового обнаружили и расспросили. Тот сумел довольно связно передать, что его ранил драгунский офицер, искавший квартиру капитана Жюно. Дежурный офицер, производивший этот допрос, пожал плечами, решив, что часовой либо спит, либо бредит, но все-таки послал вестового за капитаном.
Тем временем пан. Кшиштоф скакал по лесной дороге, с каждым ударом лошадиных копыт удаляясь от деревни. Дорога смутно белела впереди него в глухом предутреннем полумраке, из леса длинными косматыми прядями начинал выползать туман. Где-то в чаще жутким замогильным голосом крикнула, возвращаясь с охоты, ночная птица; впереди через дорогу быстро и бесшумно перебежала какая-то приземистая тень. Лошадь испуганно шарахнулась от нее в сторону, но пан Кшиштоф лишь раздраженно хлестнул ее перчаткой между ушей и ударил шпорами. Он так ликовал, что напрочь забыл о страхе.
Усталая лошадь незаметно перешла на неторопливую тряскую рысь, а потом и вовсе пошла шагом, не обращая внимания на понукания пана Кшиштофа. Ее бока лоснились от пота, на удилах выступила пена. Пан Кшиштоф и сам едва держался в седле, ощущая ломоту во всем теле. Владевшее им лихорадочное возбуждение понемногу проходило, глаза начинали слипаться, словно веки были налиты свинцом. Пан Кшиштоф понял, что необходимо дать отдых и себе, и лошадям. Теперь, когда он остался один, можно было не торопиться. За несколько часов Мюрат никуда не денется, да и передвигаться теперь, когда письмо неаполитанского короля безвозвратно утеряно, все-таки было безопаснее по ночам.
Уже начинало светать, когда пан Кшиштоф отыскал укромное местечко в лесной чащобе и спешился. Все его тело одеревенело от многочасовой скачки, голова гудела и кружилась от усталости. Привязав лошадей так, чтобы им было удобно пастись, но не сняв с них седел, Огинский со вздохом облегчения опустился на траву и прислонился спиной к стволу огромной, в полтора обхвата, сосны. Испачканный подсохшей кровью парчовый сверток лежал рядом с ним на земле. Золотая ткань сбилась, обнажив уголок оклада. Пан Кшиштоф решил завернуть икону поплотнее, а заодно и полюбоваться своей добычей. Он размотал парчу и в сереньком свете наступающего утра вгляделся в драгоценный трофей.
Он замер, не в силах поверить собственным глазам, и сидел так не меньше минуты. Потом черты его лица исказились, и из его груди вырвался протяжный вопль, более всего напоминавший стенания грешной души в аду. В этом ужасном крике не было ничего человеческого, и один из бородатых оборванцев, как раз в это время устраивавшихся на дневку на дне лесного оврага приблизительно в полуверсте от пана Кшиштофа, услышав этот потусторонний звук, вздрогнул и испуганно перекрестился.
– Вурдалака, – пробормотал он, – как бог свят, вурдалака!
Васька Смоляк, который в это время точил топор, повернул к нему свое изуродованное лицо и презрительно ухмыльнулся, показав редкие кривые зубы.
– И что ты за мужик? – сказал он. – Баба в портках, а не мужик. Вурдалака… Зверь это, понял?
Его собеседник втянул голову в плечи и поспешно кивнул. Он не знал ни одного зверя, который мог бы издать такой вопль, но спорить со Смоляком не стал, потому что Васька, по его мнению, был страшнее десятка вурдалаков.
Княжна Мария, получив икону, решила не откладывать свой отъезд на завтра. Конечно, проще и безопаснее было бы добраться с уланами капитана Жюно до самой передовой линии, которая, как понимала княжна, уже опасно приблизилась к Москве. Однако, видеть далее капитана и своего воздыхателя лейтенанта Дюпре она просто не могла: общество господ офицеров вызывало у нее физическую тошноту. Кроме того, княжна не без оснований опасалась, что у нее могут снова отобрать икону.
Икона святого Георгия была доставлена к ней без оклада. Причина этого была ясна: французы польстились на золото. Кто именно из них совершил это святотатство, княжне было безразлично: все они представлялись ей шайкой воров и душегубов, чья галантность была призвана маскировать их настоящие лица. Оставаться далее в этой компании княжна не хотела, и никакие доводы разума не могли убедить ее в обратном.
Сборы были недолгими: княжна завернула икону в накидку и села на лавку, которая заменяла ей постель, дожидаясь наступления тишины. Гулявшие в горнице офицеры долго не могли угомониться. Краем уха прислушиваясь к звукам их веселья, княжна пыталась обдумать свой дальнейший путь и предугадать все неожиданные опасности, которые могли подстерегать ее впереди. Опасностей этих было великое множество, но пока что главным неудобством княжне представлялась необходимость ехать в платье на мужском кавалерийском седле. Этот способ езды был ей хорошо знаком и казался намного более удобным, нежели дамская посадка боком; но прежде, вздумав прокатиться по-мужски, она всегда надевала подогнанный по ее фигуре мужской охотничий костюм, дававший ей необходимую свободу. Теперь такой возможности не было, строго говоря, пока что у нее не было даже коня, которого еще предстояло достать.
Княжна грустно улыбнулась, поймав себя на этих мыслях. “До чего же сильны условности, – подумала она, оправляя на коленях платье. – Речь идет о жизни и смерти, а меня заботят приличия, и я даже себе самой говорю, что коня надобно достать, тогда как на самом деле мне предстоит его попросту украсть. Ну, не смешно ли?”
Она прислушалась к своим ощущениям и вздохнула: смешно ей почему-то не было, а было, напротив, одиноко и страшно.
Сальная свеча на столе горела, потрескивая и время от времени стреляя искрами. Шум офицерской попойки постепенно затих, и на смену ему пришла тишина, нарушаемая только треском свечки, песенкой сверчка да изредка доносившимся откуда-нибудь храпом усталых людей. Потом свеча погасла. Другой свечи у княжны не было, и она осталась сидеть на лавке в полной темноте, решив подождать еще час-другой, чтобы все в лагере уснули наверняка.
Через какое-то время глаза княжны привыкли к темноте, и она стала различать очертания предметов. Ей показалось, что по полу шмыгает какая-то быстрая тень, но прошло еще минут десять, пока княжна сообразила, что видит обыкновенную мышь. С трудом подавив острое желание завизжать на всю деревню, она проворно подобрала под себя ноги. В придачу ко всем ее бедам ей не хватало только мыши. Судьба рискованного предприятия оказалась под угрозой из-за мелкого грызуна, и, сколько ни уговаривала себя Мария Андреевна, твердя, что мыши совершенно не опасны, она никак не могла заставить себя спустить ноги с лавки.
