Клаудия Грос - Схолариум
— Да, — пробормотала Софи, — они меня разорвут. Но ведь они в любом случае собираются это сделать, так какая разница, что я скажу?
— Если вы будете вести себя умно, у вас появится шанс. Смажьте им уста медом, изобразите восхищение, это им очень понравится, потому что в глубине души они, наверное, подозревают, что их занятия направлены исключительно на то, чтобы убить время.
Софи засмеялась. Впервые за несколько дней. Она отошла от окна и села на край кровати.
— Это вы очень хорошо сказали. Я еще подумаю. Может быть, примусь уверять, что пыталась понять Аристотеля, но в конце концов до меня дошло, что для столь глупой женщины, как я, это абсолютно невозможно, потому что у меня не хватит ума проникнуть в тайну.
— Это вариант, но неужели вы и на самом деле хотите скрыть свой ум? Лучше постарайтесь ответить на их вопросы, но не скупитесь на выражение глубочайшей почтительности и прежде всего расхвалите выбранные ими вопросы. Вы же знаете, умение задавать хорошие вопросы ценится у них гораздо выше, чем способность давать хорошие ответы.
Она кивнула. Постепенно ее напряжение спало. Он пытается ее утешить и указать правильный путь. Они со Штайнером ей помогут. Так чего же бояться?
Но Ломбарди скрыл, что голосования еще вообще не было и ей до сих пор угрожает обвинение в занятиях черной магией. Вместо этого он просто подошел ближе, наклонился и нежно провел рукой по ее щеке. Софи покраснела.
— Надзиратель дал показания в вашу пользу. Вы видели щит?
Софи снова кивнула.
— Да. Де Сверте рассказывал, что когда-то занимался колдовством, но потом бросил, посчитав его детской забавой. А почему вы спрашиваете?
Он не ответил. Когда-нибудь она сама поймет, а сейчас ему не хотелось пугать ее еще больше.
— Берегите себя, Софи. Встретимся на процессе. А пока репетируйте свое восхищение силой мужского духа.
Он постучал в дверь, чтобы ему открыли Она смотрела ему вслед и тут вдруг поняла, почему он спросил про щит.
Процесс начался рано утром в небольшом зале конвента, где горел лишь один камин. Именно здесь и разбирались обычно судебные дела факультета. Солидный зал с деревянными панелями и с призванной вызывать радостные эмоции росписью на потолке: Sapientia в воздушном одеянии, окруженная Справедливостью, Честностью и Разумом. Они парили в небе подобно ангелам, обратив к зрителям свои лица.
Во главе массивного стола сидел настоятель, следом в ряд устроились канцлер, ректор и магистры факультета. За отдельным столиком замер писарь. Слуга привел Софи, которой велели сесть на скамью. Она осунулась и была очень бледна, губы поблекли, светлые волосы ее потускнели. Она стояла ровно, опустив руки и повернув голову к судье, в ожидании, что же будет дальше. Настоятель открыл заседание, огласив пункты обвинения, в том числе и участие в алхимических опытах. Софи признала всё, кроме добровольного сотрудничества с де Сверте к этому он вынудил ее силой, следовательно упрекнуть ее не в чем.
Настоятель слушал с неподвижным лицом. Его резкие черты казались высеченными из камня, руки лежали на столе абсолютно спокойно. Когда обвиняемая закончила, он слегка кивнул головой. Вперед выступил Штайнер. Он рассказал о своей беседе с Софи, признался, что недостаточно активно ее отговаривал и не запретил прятаться в схолариуме. Все смотрели на него с недовольными лицами.
— Да, — сказал он серьезным голосом, — я знаю, что на мне лежит ответственность, но возможность получить таким образом важные сведения показалась весьма заманчивой. А спрятаться там самому мне было бы довольно трудно…
— Но разве обвиняемая обнаружила доказательства виновности приора? — наморщив лоб, спросил настоятель.
— Ну, испугавшись, он запер ее в своей лаборатории и признался, что убил Касалла.
Настоятель покачал головой:
— Это не доказательство, а голословное утверждение. Кто подтвердит, что она говорит правду?
— Все верно, она могла солгать. Но зачем?
— Возможно, чтобы выгородить себя. А вдруг это сделала она?
— Но ведь надзиратель признал, что затащил ее в лабораторию, значит, туда она попала не добровольно. Зачем этому человеку давать показания против себя, если этого не было? Я не вижу в этом смысла.
Настоятель помолчал, потом слегка наклонил голову:
— Хорошо, предположим, что приор убил Касалла.
Он снова повернулся к Софи Касалл:
— Но ведь вы признаёте, что поступили на факультет и учились под чужим именем и в чужом обличии. Следовательно, вы дали под чужим именем три клятвы.
Софи кивнула.
— Тогда скажите нам, какого рода… — Он помедлил, а потом продолжил: — Какого рода резоны заставили вас принять подобное решение?
— Я думала, что никому не будет вреда, если я начну учиться.
— Но ведь вы могли посещать факультет и как женщина. Это, конечно, необычно, но не невозможно.
— Да, наверное. Но я бы не встретила одобрения.
— А откуда вы взяли деньги, чтобы заплатить за учебу?
Она молчала. Настоятель объявил перерыв. Кивнул писарю и велел открыть двери. Магистры высыпали наружу, Софи увели.
— Мне пора уехать из Кёльна. Вот уже целый год я вижу только этот город, только его дома, его церкви и его жителей. Как будто весь мир состоит из одного Кёльна.
Напротив жил торговец лошадьми. Уехать на лошади, сесть на корабль или уйти пешком — все равно.
— Вы собираетесь умыть руки, — с подозрением в голосе сказал Штайнер. — Вам не хочется присутствовать на заседании, так ведь? Но почему?
Ломбарди и сам не знал. Он вряд ли сможет вступиться за женщину, которая настолько слабее своих противников. Ситуация представлялась ему безнадежной. Ему было неприятно заходить в этот зал.
— Вы магистр. Вы должны быть там.
— Да, но не сегодня. Я ее предупредил. Но она меня не послушается. Я знаю. Штайнер, у меня есть хороший друг в Каленберге. Поеду к нему. Может быть, послезавтра я вернусь, а может, и нет. Скажите, что я заболел или что-нибудь еще. У меня такое чувство, что я попал в трясину и никак не могу выбраться. В Каленберге есть высокая гора, туда можно залезть и посмотреть вниз. Иногда это помогает восстановить зрение и взглянуть на ситуацию со стороны.
Штайнер молча кивнул. Если человеку кажется, что он сходит с ума, это еще полбеды. Ну, так заберись на гору, Ломбарди, и осмотрись, вдруг найдешь выход Да, поезжай, я тем временем останусь здесь и буду защищать довольно шаткие позиции. Штайнер тряхнул головой. Иногда он переставал понимать, с какой стороны находится противник и как его зовут. Может быть, он сам и есть свой главный враг.
— Давайте не будем ничего загадывать. Мы действительно заинтересованы в том, чтобы ей помочь? Мы хотим дать женщинам возможность учиться, занимая наши места? Я знаю, о чем ее спросит настоятель. Составила ли хоть одна женщина научное положение? Может быть, они просто повторяют за нами наши слова, как это делают маленькие дети, которые только еще учатся говорить?
— Это не так, — с пылом возразил Ломбарди. — Безусловно, есть женщины, имеющие собственные мысли. И даже пишущие собственные книги. Они легко могли бы составить научный тезис.
Штайнер тихонько засмеялся.
— И все-таки я постоянно себя спрашиваю, чего же я хочу на самом деле. Если быть до конца честным, я хочу, чтобы все осталось по-прежнему. И если до конца честным будете вы, то признаетесь, что чувствуете то же самое. Просто эмоции смещают акценты и мешают обзору.
— Тогда присоединяйтесь к тем, кому больше всего хочется обвинить Софи в колдовстве и увидеть ее горящей на костре. Если они начнут задавать вопросы насчет гостии[61] и тела Христова и тому подобных вещей — вы же знаете, о чем я говорю, — то я уйду с факультета. Я думал, что мы уже отказались от подобных методов.
Штайнер не ответил. Появился слуга, пригласивший их вернуться на заседание, но Ломбарди развернулся и вышел из конвента.
Для поездки в Каленберг он выбрал не очень удачное время. Первый весенний ветер, еще очень холодный, швырял ему в лицо снег, перемешанный с дождем Над головой нависли серые облака, по краям дороги клонились вниз ветви деревьев. Со стоическим спокойствием вороной конь рысью продвигался вперед. Стемнело рано, поэтому уже вскоре Ломбарди свернул к одинокому ветхому постоялому двору, где лошадь получила корм и место в конюшне, а всадник — комнату и яичницу с салом. Ночью продолжала бушевать буря. Хозяин только посмеивался и говорил, что, возможно, лучше вообще не ложиться спать, иначе во сне можно оказаться погребенным под развалинами, поэтому Ломбарди лежал на жестком тюфяке, прислушивался к шуму и ждал, когда начнет сыпаться потолок. Но все обошлось. Утром он, совершенно не выспавшийся, оседлал коня.
— Куда держите путь? — спросил его хозяин.
