Александр Бушков - Дикое золото
– Какое там – вилять… – грустно сказал Тутушкин. – Отвилялся…
– Значит, это была ваша собственная идея – привлечь к… сотрудничеству дам из общества? – спросил Бестужев.
– Представьте себе, – Тутушкин усмехнулся в отчаянной попытке создать видимость джентльменского достоинства. – Собственно говоря, господин ротмистр, и до меня процветало, как бы поделикатнее выразиться, предпринимательство иных дам в области свободной любви с последующими денежными благодарностями. Вот только обстояло это все на пещерном, первобытном уровне – никакой вам системы, организации, через доверенных сводней, старушонок этих мерзких, которые…
– Вообще о логике и физике Краевского не слыхивали, – понятливо кивнул Бестужев.
– Вот именно. Я и задался вопросом: отчего же образованный молодой человек, вполне современный, не в состоянии внести в это древнее ремесло американскую предприимчивость? Вы позволите, я не буду излагать подробно историю становления промысла? Скажу лишь, что труд это был громадный, отнял массу сил и нервов…
– Труд этот, Ваня, был страшно громаден… – задумчиво процитировал Бестужев. – Итак, вы решили внести в сибирскую провинцию элементы американской предприимчивости? История предприятия меня и в самом деле не интересует. Гораздо интереснее другие аспекты, которые здесь просматриваются… У Струмилина бывала, я так понимаю, одна из ваших кошечек? Или как вы их там называете?
– Гетерами, – с кривой улыбкой признался Тутушкин.
– Да? – поднял бровь Бестужев. – Ну что ж, вновь дало о себе знать классическое образование… Итак?
– У Струмилина? Ага, конечно…
– Но ведь она и на ночь оставалась частенько? Любопытно, как вы эту сложность преодолели? Я прекрасно понимаю, что днем замужняя дама или девица из хорошего семейства может найти немало убедительных предлогов для того, чтобы на несколько часов покинуть семейный очаг… (Поневоле вспомнил покойную супругу и перекосился внутренне от памятной до сих пор боли и брезгливости.) Но как вам удавалось занимать ваших гетер на ночь?
– Нет таких преград, коих не преодолел бы образованный человек, – словно бы даже с гордостью сказал Тутушкин. Покосился на Мигулю. – А, семь бед – один ответ… Понимаете ли, господин ротмистр, на берегу реки, под Шантарском, размещается, как вы, быть может, слышали, Крестовоздвиженский женский монастырь, разбросанный зданиями на значительном расстоянии – тут вам и часовенки, и богомольноприимные дома, и рукодельные мастерские, и кельи… Говоря совсем уж откровенно, удалось мне найти сотрудницу в лице одной из сестер, одержимой простой человеческой страстишкой касаемо денежных ассигнаций… Понимаете? Она мне и обеспечивала, говоря изысканно, официальное прикрытие, с превеликой охотой подтверждая папенькам-маменькам-мужьям, что их оранжерейные цветики, отсутствуя дома, богоугодными делами занимаются: то в молении ночи проводят, то в мастерских помогают во исполнение заветов о помощи ближнему. Можете не поверить, но за год не было ни единого прокола. Дерет с меня старая ведьма жирный процент, но отрабатывает его с лихвой. Заботливые родители и мужья ничего не имеют против, ежели их сокровища переночуют в одном из монастырских богомольноприимных домов, нежели ехать домой затемно, – у нас под городом с темнотой шалят-с…
– Марфа! – ахнул вдруг Мигуля. – Если сопоставить твои признания, Ванька, с кое-какими агентурными наметочками, то и выходит – Марфа! А?
Бестужев взглядом заставил его умолкнуть. Сказал:
– Ах, вот оно, значит, как… Ну что же, Иван Федулыч, снимаю мысленно шляпу перед вашей поистине американской предприимчивостью. С подобными «прикрытиями» я в Петербурге еще не сталкивался… Кто посещал Струмилина? – резко переменил он тон. – Ну?
Ерзая взглядом по сторонам, Тутушкин тихонько произнес:
– Олечка Серебрякова…
Мигуля издал неописуемый звук – то ли подавился, то ли тихо всхлипнул. Лицо у него перекосилось. Яростным взглядом призывая его молчать и не вмешиваться, Бестужев спросил:
– Как вы их свели?
– Обыкновенно-с… – пожал плечами Тутушкин. – Струмилин ваш, проживши в гостинице сутки, недвусмысленно стал намекать Прошке, что желает свободное от дел время посвятить нимфе из тех, что поприличнее. Прошка побежал ко мне. Дальше было совсем просто. Точнее говоря, это мне, дураку, так в первый день показалось. Потом-то…
– Что было потом?
– Да то и было, что влип, как кур в ощип! – передернулся Тутушкин. – На другой же день прижали вашего покорного слугу в укромном месте к стеночке двое молодчиков. Сначала предъявили карточки охранного отделения, потом потыкали пистолетами в физиономию и заявили следующее: чтобы я забыл начисто, что привел Олечку к Струмилину, что они вообще на свете существуют, Олечка и Струмилин. В случае же, если я их дружеским советом пренебрегу, обещали множество приятных вещей – от поездочки за казенный счет в Нарымский край до Шантары, в кою меня спустят с камнем на шее…
– Интересно… – искренне сказал Бестужев. – Как они свои милые требования мотивировали?
– А никак, – огрызнулся Тутушкин. – Что тут мотивировать при таких документах и бельгийских пистолетах?! Кому-то, быть может, таких мотивировок и не хватило бы, но я же человек неглупый…
– И дальше?
– Ну что – дальше? Стал вести себя, как посоветовали. Забыл и про Олечку, и про Струмилина, благо в остальное они не мешались.
– Кто они-то, кстати?
– Ефимка Даник, цыган поддельный, да один из его приказчиков. Про которого мне известно мно-ого веселого… достаточно, чтобы взять в толк: эти не шутят, что обещали, могут исполнить в точности и даже более того…
– Понятно, – сказал Бестужев. – И неужели у вас, Иван Федулыч, так и не взыграл человеческий порок, именуемый любопытством?
– Да взыграл, конечно, – кивнул Тутушкин. – Мне, знаете ли, прежде всего интересно было, зачем им это вообще затевать? Доходы у меня перехватывать? Так ведь не посягали на все мое предприятие, одна Олечка им понадобилась… Ну, поскольку все остальные мои девицы оставались при мне… и при гостинице, я им велел смотреть в оба и расспрашивал усиленно. Только ничего интересного поначалу не проклевывалось – ну да, видели, как дамочка в вуалетке что ни ночь шмыгала в шестнадцатый номер… А вот потом… Анька Белякова проболталась, что дамочка в ночь смерти вашего Струмилина была, как обычно, в его номере. А всего через часок ко мне в портерной подошел Даник и пристал, как с ножом к горлу: мол, должен я с ним немедленно ехать на гулянку к его знакомому. Хорошо, народу было много, сумел я от него вырваться, выскочил на улицу, прыгнул на извозчика, да так с тех пор и… на нелегальном положении-с. Я не дурак, господин ротмистр. Не знаю в точности, да и знать не хочу, что там в номере произошло, зато знаю – было все это неспроста. И если бы я с Даником поехал, лежать бы мне в Шантаре…
– Вполне вероятно, – задумчиво кивнул Бестужев. – Даже наверняка. Очень уж неудобным вы для них стали свидетелем… – и решительно встал. – Мне от вас пока что ничего больше не нужно, господин Тутушкин. Слово свое я держу. Ермолай Лукич что-нибудь придумает. Поедемте в город.
Передав Тутушкина под присмотр извозчика, он вопрошающе оглянулся на Мигулю, уже давно державшегося странно – с тех пор, как было названо имя женщины. Отошел в чащобу.
Мигуля проворно догнал его, тихонько выдохнул:
– Х-хосподи… Не было печали, да черти накачали…
– Кто такая Олечка Серебрякова?
– Блядь малолетняя, – выдохнул Мигуля. – Уж простите на похабном слове… Не в ней дело. Дело в батюшке, Серебряков Дмитрий Кузьмич, второе по значению лицо в губернской золотодобыче после Иванихина, первой гильдии купец и потомственный почетный гражданин, гласный городской думы, миллионщик… Две звезды имеет, за благотворительность пожалован мундиром ведомства вдовствующей императрицы Марии с золотым шитьем и шпагою. В Петербурге иные двери пинком отворяет, а уж здесь… Ах ты, гимназисточка восьмого класса… – Он постоял и сказал уныло, с грустной покорностью судьбе: – Меня, Алексей Воинович, папенька Серебряков запросто по стенке-с размажут, как клопа или таракана, да и вам карьеру подпортить могут…
– Значит, вы отстраняетесь от дела? – напрямик спросил Бестужев. – И рассчитывать на вас более нельзя?
Какое-то время казалось, что Мигуля ответит утвердительно. На лице у него боролись самые разнообразные чувства. Бестужев молча ждал, понимая, что слова бесполезны. Наконец Мигуля спросил:
– А вы, следовательно, отстраниться не желаете?
– Никоим образом, – твердо сказал Бестужев. – Во-первых, как я уже говорил не раз, Струмилин был моим другом. Во-вторых, я обязан вывести на чистую воду того, кто за всем этим стоит. То, что я от вас услышал о Серебрякове, меняет дело… но не кардинально. Я просто-напросто буду соблюдать предельную осторожность. Но не отступлюсь. Ермолай Лукич, я не имею права при создавшихся условиях от вас чего-то требовать…
