Борис Акунин - Пелагия и белый бульдог
Это было чистое, несомненное туше. И лучшим тому подтверждением стал рокот, прокатившийся по залу.
— Теперь вспомним обстоятельства гибели Поджио. В ту ночь Джураев буйствовал. Бродил по трактирам и кабакам, то появлялся, то исчезал. Почему-то никто не задумался, отчего это непьющий кавказец вдруг сорвался в дебош. А ведь дело опять-таки ясное. Если и было в Джураеве что-то человеческое, так это собачья преданность хозяину. Джураев знал про то, что Бубенцов с Поджио не поделили женщину. На Кавказе к такого рода конфликтам отношение совсем иное, чем у нас, циничных и пресыщенных европейцев. Не будем забывать, что, с точки зрения Джураева, Наина Телианова была не просто какая-то там гяурка, а дочь кавказского князя. Надо думать, что Мурад одобрял выбор господина — кажется, даже больше, чем сам господин. (Это тонкое замечание вызвало полное сочувствие у женской части аудитории.) Господин Спасенный поведал мне, что рассказал Черкесу о скандале, приключившемся на вернисаже, — о том, что Поджио задумал опозорить княжну Телианову, выставив нескромные фотографии на всеобщее обозрение. Те из вас, кто бывал на Кавказе, могут себе представить, насколько оскорбителен подобный поступок для чести девушки и всех, кто с ней связан родственными или иными узами. Та, кого Черкес почитал невестой, достойной его господина, прошу прощения у дам за грубость выражения, была выставлена голой на потеху публике.
О, какая волна прошелестела по залу, как заскрипели карандашами репортеры!
— Подобные оскорбления на Кавказе смывают кровью. Отсюда и особенная свирепость убийства, и исступленное истребление картин — всех без исключения. Лишь неукротимый восточный темперамент способен на подобные неистовства. Те же шаткие домыслы, которые мы слышали от прокурора про осинку и мотыгу, извините, пригодны разве что для криминального романа. Следствие попыталось выстроить на совершенно случайном совпадении все здание обвинения. Неудивительно, что сия нелепая конструкция развалилась от первого же толчка… Ну, с третьим убийством и вовсе просто. Джураев убил главного оскорбителя, но остался не удовлетворен. Хмель прошел, а боль обиды, нанесенной господину, продолжала терзать это дикое сердце. Ведь еще большее, чем Поджио, оскорбление господину нанесла та, кто чуть было не стала его женой. Мало того что изменила, но еще и вела себя как презренная блудница. В мусульманском мире, как известно, таких побивают камнями. До смерти. Именно так Джураев и поступил. Взял камень и убил Телианову. А что заодно погубил ни в чем не повинную горничную, так что ему, дикарю, еще одна христианская душа?
Гурий Самсонович горестно вздохнул, махнул рукой.
— Ну и последнее. Не забывайте, что при аресте именно Джураев оказал сопротивление властям. Естественно — у него единственного были на то веские причины.
Закончил Ломейко неэффектно, скомканно, в чем, видимо, и заключался главный столичный шик:
— У меня всё, господа. Как видите, я мучил вас меньше, чем прокурор. Потому что у меня аргументы, а у него — сантименты. Решайте, это ваше право и ваша обязанность. Но дело совершенно ясное.
* * *Овации не было, потому что реакция на речь получилась смешанная: сторонники Бубенцова открыто ликовали, а его противники пребывали в явной растерянности.
Немедленно вскинул руку прокурор, и начались прения сторон.
— Значит, ваш подзащитный — невинная овечка, даже не подозревавшая, какого волка пригрела под своей шкуркой? — запальчиво выкрикнул Бердичевский отличную, только что придуманную фразу.
Многие засмеялись, потому что Владимир Львович на овечку никак не походил. Ободренный Матвей Бенционович продолжил:
— Не находит ли господин защитник, что история с головами пришлась синодальному инспектору как-то уж очень кстати? Стоило Бубенцову прибыть к нам в Заволжье на искоренение язычества, и сразу откуда ни возьмись обнаружились безголовые, точь-в-точь как в известной летописи четырехсотлетней давности?
Ломейко иронически осведомился:
— Может быть, мой подзащитный и летопись сам написал?
Снова раздался смех, и погромче, чем в предыдущий раз. В искусстве пикировки Матвей Бенционович столичному скорохвату явно уступал.
— Не столь важно, кто именно убивал, — пошел Бердичевский на кардинальную уступку, потому что опровергнуть доводы защиты было нечем. — Возможно, сам Бубенцов рук и не пачкал. Но если кровь проливал Джураев, то действовал он с ведома Бубенцова!
— Имеете доказательства? — прищурился адвокат. — Или просто сотрясаете воздух, как давеча?
— Темному, невежественному кавказцу самому было не разработать такую хитроумную интригу, — заволновался Бердичевский. — И в тонкостях фотоискусства он тоже вряд ли разбирался. Он ведь не только снимки разорвал, но и пластины разбил. Откуда такая осведомленность о фотографическом процессе? И, напомню, убийца унес именно ту картину и ту пластину, которые могли выдать место захоронения трупов. Как вы это-то разъясните?
Гурий Самсонович снисходительно улыбнулся:
— Да очень просто, коллега. Громя выставку, Джураев увидел, что на одном из снимков запечатлено слишком памятное ему место. Пригляделся — а там забытая им мотыга. Нетрудно было догадаться, какую опасность представляла для убийцы такая карточка. Вот вам и вся загадка. А еще, господин обвинитель, я хотел бы заявить самый решительный протест против отвратительного пренебрежения к инородцам, прозвучавшего в ваших словах. «Темный, невежественный кавказец». У вас получается, что он как бы и не вполне человек. А он очень даже человек, просто иных традиций и верований, но с собственными представлениями о чести, куда более строгими, чем наши. Очень жаль, что полиция убила Джураева. Я охотно взялся бы за его защиту. Стыдитесь, сударь. Все бы нам на свою мерку мерить, а ведь на свете не только русские живут.
Наградой защитнику за сии справедливые слова были горячие аплодисменты от передовой части собравшихся, причем громче всех хлопали публицисты. Бердичевский же мучительно покраснел, потому что придерживался точно таких же убеждений.
— А попытка бегства? Зачем Бубенцову было бежать, если невиновен? — спохватился Матвей Бенционович.
Ломейко потупился, словно ему стало неловко за столь простодушный вопрос.
— Позвольте, но что же ему оставалось делать, когда Черкес открыл пальбу? Ваши доблестные держиморды изрешетили бы пулями всех троих. Да и в справедливое разбирательство Бубенцов верить никак не мог. И мы видим, что в этом он оказался прав.
Бердичевский посмотрел на подсудимого и увидел, как губы Владимира Львовича дрогнули в торжествующей улыбке.
— Да сколько можно? — довольно громко произнес товарищ обер-прокурора. — Уж, кажется, яснее ясного.
Матвей Бенционович бросил полный отчаяния взгляд на владыку Митрофания, и тот вдруг подал ему некий знак.
— Господин председательствующий, — немедленно объявил Бердичевский. — Я просил бы выслушать свидетеля со стороны обвинения.
Когда выяснилось, что свидетельствовать будет сам губернский архиерей, защитник вскочил и крикнул:
— Протестую! Владыка не имел касательства к расследованию, я внимательно изучил материалы дела. Стало быть, выступление его преосвященства явится не чем иным, как попыткой воздействовать авторитетом столь уважаемой особы на настроение присяжных.
Митрофаний улыбнулся, позабавленный мыслью, что суд может не дать ему слова. Председательствующий же, побагровев геморроидальным лицом, резко ответил столичному светилу:
— Неправда! Хоть владыка формально и не участвовал в разбирательстве, всем отлично известно, что он руководил деятельностью следователей. Кроме того, проницательность его преосвященства в подобных делах широко известна, и не только в нашей провинции, — последнее слово судья особенно подчеркнул, злопамятствуя адвокату за прежние шпильки, — но и за ее пределами.
— Как угодно, — кротко склонил голову Гурий Самсонович, но, прежде чем сесть, сказал: — Умоляю, владыко, не злоупотребляйте вашим пастырским словом! Оно много весит, но и ответственность за него великая.
Выход такого свидетеля означал настоящую, изумительнейшую сенсацию, и один из рисовальщиков от усердия даже сполз со стола на пол и потихоньку подобрался поближе, чтобы ухватить торжественную и величавую позу епископа, когда тот произносил слова присяги.
Митрофаний не стал обращаться к присяжным, а сразу повернулся к защитнику, словно признавая его ключевой фигурой всей этой ожесточенной юридической баталии.
— Вы сказали про ответственность, — ясно и громко начал преосвященный. — И сказали истинную правду. На каждом, кто говорит перед судом человеческим, лежит большая ответственность. Но несравненно большая ответственность лежит на нас перед Судом грядущим. Вот об этом-то вы, кажется, и запамятовали.
