Фредерик Неваль - Тень Александра
— Это старинная? — спросил меня Ганс.
— Эту мозаику знают во всем мире, кроме тебя, судя по всему. Она выставлена в археологическом музее в Неаполе.
Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Гансу, я с увлечением изучал ее и, как и многие другие, очень сожалел об утрате одного фрагмента — нижней части Буцефала и ног его хозяина. Фрагмента, который сейчас находился у нас перед глазами, тщательно вставленный именно в то место, где он должен был бы находиться на оригинале.
— Так это подлинник?
Я окинул взглядом все, что меня окружало, и согласно кивнул. Бертран Лешоссер всегда ненавидел копии.
Ганс рухнул на стул, который злобно, но не слишком громко скрипнул под ним.
— Когда я расскажу это деду…
Я позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Если его мог взволновать вид утраченного фрагмента мозаики, значит, он не так уж безнадежен, как я опасался.
— Успокойся, мой милый. Если бы ты знал, сколько всего иногда таится в частных коллекциях… Посерьезней, чем этот кусок мозаики.
Я осторожно погладил хрупкие мозаичные фрагменты. Работа была выполнена чрезвычайно искусно и тщательно. Каждый кусочек смальты крепко держался на дереве, покрытом толстой бумагой, на которой был штрихами набросан эскиз мозаики, но в случае надобности их можно было перевезти без большого риска повредить.
Я повернулся к полицейским, которые издали наблюдали за нами, не понимая, что нас так потрясло.
— Часть украдена? — осторожно спросил тот, что помоложе.
— Если так, то вы найдете заявление о краже, изложенное на латыни, самое меньшее в двадцати метрах под землей.
Рухелио нахмурился.
— Вы не могли бы выразиться яснее?
— Простите, это шутка музейных крыс. Нет, ничего не украдено. На самом деле это фрагмент мозаики, разрушенной несколько веков назад.
Полицейские обменялись понимающими взглядами и кивнули, словно и впрямь уяснили все обстоятельства дела.
— Мы начнем описывать, фотографировать и упаковывать то, что здесь находится, чтобы позже перевезти в музей, — вздохнул я. — Если хотите остаться и помочь нам…
Рухелио сморщил нос, окинув взглядом покрытые пылью полки. Потом провел рукой по безупречной складке на брюках, словно заранее представляя, как они покроются паутиной.
— Чтобы не мешать, мы лучше вас оставим. Если понадобимся — будем внизу, в гостиной.
И оба полицейских скрылись в коридоре, а Ганс, от возбуждения прыгая, как блоха, потянул меня за рукав футболки, другой рукой вытаскивая из кармана свой мобильник.
— Я знаю одного типа, который работает в историческом журнале. Это отец студента с нашего факультета. Он вообще-то неудачник, но знает, как сделать сенсацию. Мы станем знаменитыми, Мор! Нас пригласят на телевидение!
Едва вспыхнувшая в моей душе искорка надежды угасла при виде того, как он разволновался.
— Успокойся, — оборвал я его, отбирая у него телефон. — Оставь в покое свой мобильник, такое не делается с наскока. Ты на стажировке, а не на каникулах. Прежде всего мы спустимся вниз за фотоаппаратом и инструментами, которые находятся в багажнике моей машины. Потом составим опись всего, я подчеркиваю — всего. Затем, если найдем еще что-нибудь ценное, мы предупредим кого надо, а именно Лувр, который свяжется с археологическим музеем в Неаполе или с другими музеями.
— «Еще что-нибудь ценное», — с выражением повторил Ганс мои слова. — Мор, этому пазлу две тысячи лет! Это открытие века! Слава!
Я бросил на него осуждающий взгляд. Единственным, что заставляло этого богатенького сынка выносить меня, была угроза деда лишить его денежной помощи, если он и впредь будет пренебрегать занятиями и не получит диплома. Как мог мой бывший наставник вообразить хоть на минуту, что я способен пробудить у этого парня хоть малейший интерес к истории? Все случившееся было для него поводом вытащить удачный билет, заработать денег и увидеть свое имя в каком-нибудь журнале.
— Ганс… утраченные книги Тацита,[14] голова Колосса Родосского[15] или даже штаны Дагобера[16] стали бы «открытием века». А это просто кусок мозаики, сотни или даже тысячи которых, должно быть, хранятся у частных коллекционеров. Ценный — безусловно, исключительный — наверняка нет.
— Но…
— Ганс… археологические городища разграблены уже века назад. Мраморы Афинского Парфенона находятся в Британском музее. Даже у нас в Лувре есть фрагмент Жертвенника Мира[17] из Рима, хотя его место не там, а руки Венеры Милосской, возможно, служат пресс-папье какому-нибудь наркомагнату колумбийского картеля. Уже во времена античности римские коллекционеры опустошали греческие храмы, вывозя скульптуры. Это банально, это обычно и не может стать поводом для бессонницы.
Я со смехом хлопнул его по плечу и вышел, закрыв за собой дверь библиотеки, предоставляя ему возможность вдоволь поворчать.
Я достал из багажника потрепанный рюкзак, в котором возил великолепный набор принадлежностей для раскопок и разбора завалов: «Полароид», тетрадь для зарисовок, электрический фонарик, линейки, угольники, веревку, два мотка шпагата… Иными словами, все то, что могло потребоваться при раскопках или инвентаризации. Когда мы с Этти начали работать в археологических экспедициях, мой отец заставлял нас каждое утро показывать наши рюкзаки и проверял нашу экипировку. Отсутствие мотка шпагата или какой-нибудь кисточки стоило нам существенного снижения суммы, которую он переводил на наш счет в конце месяца. Если стоимость принадлежностей оказывалась немного выше, чем он считал возможным, это тоже расценивалось как недобросовестное отношение к работе, и в результате даже изымался какой-нибудь мастерок или один компас.
Когда Этти еще жил в Индии, он был твердо убежден, что типичный археолог — это светлолицый мужчина с усами, в испачканном колониальном костюме, с чашкой чаю в правой руке и сигарой в левой, гордо стоящий перед египетской пирамидой. Один из тех, кого он видел в massala movies, тех красочных музыкальных комедиях, которые обожают индийцы.
Папа быстро разрушил этот образ с картинки из Эпиналя.[18] Он не родился с серебряной ложечкой во рту, и у него не было родителей-историков. Когда после получения университетского диплома он отправился в свою первую экспедицию в Пакистан, у него не было никаких связей в среде археологов. Он набил себе руку в этом деле и, двигаясь от одного раскопа к другому, от библиотеки к букинистам, постиг свое дело. Случилось, что в одной из экспедиций он встретил мою мать, исландку, страстно влюбленную в Азию, которая передала ему свою любовь к Индии и свое желание иметь большую семью. До последних недель своей беременности она с мастерком и кисточкой в руке шлепала по лужам, появляющимся после муссонных дождей. Я должен был стать первым в веренице детишек, но оказался единственным экземпляром. Моя мать умерла от кровотечения в карете «скорой помощи», которая везла ее в больницу, где она должна была произвести меня на свет. Я, так сказать, стал посмертным ребенком, буквально вытащенным из тела, которое перестало жить за несколько минут до того. Мой отец никогда не смог простить себе, что позволил моей матери работать из последних сил, но вряд ли он смог бы удержать ее. Занятие археологией никогда не приносило денег, достаточных для безбедной жизни, и я, будучи маленьким мальчиком, часто видел, как папа считал и раскладывал кучками купюры, которые должны были дать нам возможность прожить от первого до последнего дня месяца. Он научил меня быть твердым, амбициозным и никогда не ставить интересы других выше своих собственных.
«У нас нет больше семьи, Морган. Нет крыши, под которой мы нашли бы приют во время бури. Никто не протянет нам руку помощи, чтобы вытащить нас из воды, если мы будем тонуть. Совестливость можно позволить себе только тогда, когда желудок полон и карманы тоже не пустые. Филантропия — удел богатых и независимых».
Он стал и тем, и другим, хоть и не без труда.
— Добрый день!
Я обернулся и оказался лицом к лицу с женщиной лет пятидесяти, одетой в узкие джинсы и хлопчатобумажную блузку мужского покроя. Невысокая, ростом примерно полтора метра, с короткими волосами и пухлыми щечками, она держалась прямо, словно аршин проглотила.
— Я испугала вас, извините, — приветливо сказала она и протянула мне свою маленькую, красную от загара руку. — Я Мадлен, горничная Бертрана. По крайней мере была ею, — поправилась она с душераздирающим вздохом. — Бедняга… А вы, должно быть, один из тех господ, что приехали из музея?
Озадаченный, я пожал протянутую мне маленькую ручку и был удивлен ее крепостью.
— Позвольте мне выразить вам свои соболезнования, — сказал я, кладя левую ладонь на ее руку, которая все еще не отпускала мою. — Я хорошо знал профессора Лешоссера. Я Морган Лафет.
