Валерио Манфреди - Оракул мертвых
Ари вошел в лифт. Поднимаясь, он смотрел на себя в зеркало на стене кабины. Резкий свет лампы лился ему налицо с потолка, ярко вырисовывая черты лица, отмеченного усталостью, невероятно старя его. Дверь открылась, впереди оказался длинный коридор, освещаемый неоновыми лампами. Два санитара играли в карты на посту. В стеклянной будке клубился дым, окурки сыпались через край пепельницы на столе. Ари спросил доктора Псарроса, его провели в кабинет. На столе врача стоял радиоприемник, передававший классическую музыку.
— Мое имя Малидис. Я час назад привез сюда профессора Арватиса. Я знаю… что он… умер.
— Мы сделали все возможное. Но было уже слишком поздно, он был безнадежен. Почему вы не привезли его раньше?
Ари колебался.
— От чего он умер?
— Остановка сердца. Возможно, инфаркт.
— Почему вы говорите «возможно»? Разве симптомы не очевидны?
— С этим человеком была какая-то странность, которую нам не удалось понять. Быть может, вы нам поможете. Скажите, как это произошло.
— Я расскажу вам, что знаю. А пока… Могу я его видеть?
— Да, конечно. Тело пока еще находится в палате. Номер 9.
— Спасибо.
Профессор Арватис покоился на больничной койке под простыней. Ари откинул край ткани и не смог сдержать слез. На лице старика еще остались следы мучений — о них свидетельствовали запавшие виски, черные круги у глаз, сведенная челюсть. Ари встал на колени, прислонившись лбом к постели.
— Я никого не нашел по этому адресу, профессор, только твое безумие и, быть может, мое тоже… О Боже, Боже, если б я тебя не послушался, ты еще был бы жив.
Он встал, коснулся лба профессора рукой, потом снова накрыл его лицо простыней. Взгляд его упал на противоположную стену: на стуле лежала одежда старика, на вешалке висел пиджак.
— Я еще кое-что должен сделать для тебя, профессор…
Ари оглянулся на дверь, а потом подошел к вешалке с пиджаком и стал рыться в карманах. Он достал оттуда маленькую связку ключей, на каждом из которых висела пластиковая табличка. Выйдя, он направился в кабинет доктора Псарроса, но, уже собравшись было войти, услышал, как тот говорит по телефону:
— Этому человеку за шестьдесят, он говорит, что его зовут… Малидис, кажется… Да, хорошо, я постараюсь его задержать под каким-либо предлогом, но вы поторопитесь. Что-то тут не так, в этой истории… Да, я на третьем этаже… Я жду вас, но, пожалуйста, поторопитесь.
Ари отступил назад, потом поглядел на пост, где сидели санитары, на цыпочках добрался до лифта и спустился во двор. Торопливым кивком он простился с дежурным санитаром и вскоре уже сидел за рулем своей машины, снова направляясь в центр города.
Главный вход в Национальный музей располагался на проспекте Патиссион, где стояли танки с заряженными пушками, но через служебный вход, с улицы Тосица, вероятно, можно было попасть внутрь. Он взял с заднего сиденья сверток, открыл служебную дверь ключами профессора Арватиса, вошел в музей, быстро нашел доступ к системе безопасности и отключил сигнализацию.
Темноту в коридорах и залах нарушали только маленькие лампочки на выключателях. Снаружи доносились еле слышные взволнованные голоса и шум моторов танков и грузовиков, окруживших университет. Он спустился на подвальный этаж, выбрал ключ с надписью «Хранилище» и отпер дверь. Это было изолированное помещение, лишенное даже вентиляционных окон, которые выходили бы на тротуар снаружи.
Он включил свет и поставил на стол таинственный предмет, ради которого, быть может, жил и умер человек. Потом развязал края покрывала, и сосуд засверкал в неподвижном воздухе подвала. Ари долго рассматривал его, застыв от изумления: то был самый прекрасный и ужасный предмет из всех, на какие когда-либо падал его взгляд, тревожащий, как гневная маска Агамемнона из Микен, сияющий, как золотые кубки из Вафио, легкий, как голубые корабли Тиры. Его форма казалась совершенной, как будто он только что вышел из рук мастера, и лишь в щели орнамента набилось немного сухой грязи и пыли.
— Значит, ради этого стоит жить и умереть?
Он прикоснулся рукой к чеканной поверхности, читая кончиками пальцев незнакомую историю и не понимая, околдованный мастерством ремесленника древности. Потом он снова обернул сосуд покрывалом, завязал и спрятал сверток.
Он изнемогал от усталости и горя, он был смятен и ошеломлен и желал лишь забвения, хотя бы немного сна. Отыскав свободный угол в комнате, загроможденной посудой, фрагментами античной керамики, он притащил туда мешок с опилками, использовавшимися для натирания полов, и рухнул на него без сил. Свет дрогнул и погас, он закрыл глаза, но огромный сосуд продолжал сиять сквозь закрытые веки ярким блеском.
Девушка встала, полуобнаженная, и отправилась искать ванну, там она открыла шкафчик с медикаментами и бросила в стакан таблетку алка-зельтцера. Пока она наблюдала, как расходятся в воде пузырьки, зазвонил телефон. Она пошла в коридор и сняла трубку, в другой руке держа стакан:
— Алло?
— Кто ты, черт возьми, кто ты такая? Мишель, Норман! Позови их немедленно, позови! Позови их, я сказал!
Девушка уже собиралась было в раздражении повесить трубку, но Мишель проснулся и уже стоял рядом с ней:
— Кто это?
Девушка пожала плечами и передала ему трубку, а сама стала пить алка-зельтцер.
— Кто это?
— Мишель, ради Бога, приезжайте скорее…
— Клаудио, это ты? Который час? Где ты?
— Мишель, армия, танки, они берут штурмом Политехнический! Приходите скорее! Элени там, внутри, скорее, скорее, нельзя терять ни минуты!
— Хорошо. Мы приедем. Где ты?
— В телефонной будке на площади Синтагмы.
— Хорошо, оставайся там. Мы едем.
— Нет, подожди. Патиссион перегорожен, вы не сможете через него пробраться. Вам нужно будет спуститься по улице Иппократус и попытаться проникнуть на Тосицу. Я буду ждать вас там, на служебной парковке. Поторопитесь, ради Бога, поторопитесь!
— Мы едем, Клаудио, уже едем.
Он повесил трубку, бросился в коридор, открыл дверь в другую спальню и включил свет: Норман Шилдс и девушка, спавшая рядом с ним, проснулись и сели на постели, осоловело протирая глаза. Мишель взял одежду Нормана со стула и бросил ее ему в лицо.
— Армия берет приступом Политехнический. Клаудио ждет нас. Давай, у нас всего несколько минут. Я спущусь и заведу машину.
Девушка последовала за ним в одних трусиках и наблюдала, не понимая, что происходит, все с тем же стаканом алка-зельтцера в руке.
— Would you please tell me…[6]
Но Мишель ее даже не слышал. Он натянул джинсы, свитер, надел на босу ногу спортивные туфли, засунул в карман носки, схватил пиджак и бросился вниз по лестнице, разыскивая в многочисленных карманах ключи от машины. Маленький «ситроен» завелся без проблем, и, пока Мишель выполнял маневры, необходимые для того, чтобы выехать за ворота, Норман открыл пассажирскую дверцу и запрыгнул в машину, на ходу заканчивая одеваться.
— Все так плохо? Что именно он тебе сказал?
— Армия берет штурмом Политехнический. На улице видели танки.
— Они уже атаковали или только заняли позицию перед университетом? Может, они хотят только попугать их…
— Я не знаю. Клаудио был сам не свой. Мы должны поторопиться.
Он вошел в поворот на полной скорости, отчего машина опасно наклонилась, а его товарищ, надевавший в тот момент ботинки, чуть не перекувырнулся.
Норман выругался:
— Дерьмовые французские машины, как же в них укачивает!
Мишель продолжал жать на газ.
— У них мягкая подвеска, ведь в наших краях полно булыжных мостовых. Посмотри там, в бардачке, лежат «Голуаз». Прикури мне, пожалуйста, а то у меня живот прихватило.
Офицер вышел на середину площади и заговорил в мегафон. Голос получился глухим и носовым:
— У вас есть пятнадцать минут на то, чтобы освободить территорию университета. Повторяю, выходите немедленно, очистите здание университета. Если вы не подчинитесь приказу, нам придется захватить вас силой!
Студенты столпились у ограды и ошеломленно, с сомнением смотрели на танки и на войска, приведенные в боевую готовность. Воцарилась тишина, слышался только негромкий и угрожающий шум М-47.
Кто-то пошевелил костер, и сноп искр поднялся в небо. Молодой человек с вьющимися волосами и едва намечающимся пушком на щеках решительно двинулся к воротам и прокричал офицеру:
— Молон лаве!
Это была фраза на древнегреческом, та, что Леонид прокричал персам в Фермопилах за двадцать пять веков до того — два слова, сухих и жестких, словно выстрелы: «Приди и возьми нас!»
Еще один студент подошел к первому и повторил, словно эхо:
— Молон лаве!
А потом еще один, и еще один. Они забирались на прутья решетки и ритмично потрясали кулаками, хором произнося свой клич, — единый голос, дрожавший от воодушевления, от негодования и решимости. Офицер вздрогнул, услышав этот звук, и слова, которые ему произносили еще в ту пору, когда он был ребенком, за школьной партой, крик Эллады, адресованный захватчику-варвару, пронзили его грудь, словно удары кинжала. Он взглянул на часы. Солдаты держали в руках оружие, готовые броситься на штурм по его приказу.
