Елена Арсеньева - Бориска Прелукавый (Борис Годунов, Россия)
Подметное письмо! Нынче в тереме Елены перебывало человек двадцать народу, включая всех служанок, да боярышень, да знахарок, да плясальниц-песельниц. Запросто кто-то из них мог изловчиться и кинуть бумажный комок в постель царевны. И уж никак не обошла бы она его взглядом в постели-то.
Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно, с трудом державшим в руке перо, – некоторые слова ей едва удавалось разобрать. Это была челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова – письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великому государю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, боярином Борисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сын Матвея Полякова, именем Ефимка, и был он первым среди слуг, пользовался таким доверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. Однажды Ефимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночи явился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, на котором она совокуплялась с отцом его. Годунов, услыхав от Ефимки про сие страшное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну и Ефимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однако злосчастный Ефимка чуял какую-то беду. Он навестил своего больного отца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своего боярина, и ежели с ним в ближайшее время что-то случится, то, значит, Годунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в воду глядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, ни коняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будто напали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродило немало. Однако, лишь только весть о его гибели дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинный виновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра, но слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступнице сирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, челом бьет о милости: стать отмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государю глаза на двух змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это его последняя предсмертная просьба.
Прочитав письмо, Елена потеряла голову и, как была, не одеваясь, ринулась в государевы покои.
Она не могла бы выбрать времени хуже. Государь читал с сыном, Годуновым и Богданом Бельским письмо польского короля Стефана Батория. Письмо было гнусное, оскорбительное, и настроение у царя сделалось самое отвратительное. Он снова видел измену всюду, во всяком, самом близком человеке.
Появление царевны Елены он воспринял как нечто ужасное. И даже не сразу узнал ее.
Залитое слезами лицо невестки было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной… стоило это представить, как у царя, весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, от гнева помутилось в голове.
Позорище! Да баба сошла с ума!
Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.
– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая посох, с которым не расставался. Ему никто не успел помешать, и царь с силой огрел невестку по боку.
Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.
Царь в замешательстве уставился на скорченное тело обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал соображать, что совершил.
Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается – у бабы, что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по дворцу чуть ли не телешом…
– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять.
Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам.
Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул в Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, затравленно озираясь на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.
Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи!
Если у царя и возникли какие-то сомнения в правдивости письма, они исчезли, стоило ему только увидеть взопревшее, перепуганное лицо Годунова.
Борис рухнул на колени. Возможно, это спасло ему жизнь – царь только испепелял его взглядом, но не двигался с места. Однако внутреннее напряжение, распиравшее его, должно было наконец прорваться. С хриплым ревом ударив Бориса кулаком в лицо, Иван Васильевич развернулся, снова вскинул посох и кинулся к сыну.
На пути у него стоял недоумевающий Бельский. В следующий миг боярин был отброшен к стене с такой легкостью, словно в нем было не шесть пудов, а всего лишь полпуда, а царь огрел сына поперек спины так, что Иван рухнул на пол, издав крик боли. Он еще успел откатиться в сторону, чтобы избежать тычка смертоносным острием, однако далеко не ушел.
Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер недвижимо.
Царь же словно не видел разбитой головы сына, его окровавленного тела. Он хрипло стонал, меж стонов прорывались отдельные слова, и, когда Бельский выполз из своего угла и попытался понять, что выкрикивает царь, ему показалось, будто он ослышался. Такого не могло быть! В это невозможно было поверить!
– Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший наконец в себя, и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил по ребрам так, что задохнулся и снова упал.
– Господи! Ты убил его! – послышался в то мгновение крик Бельского, и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула.
Борис мгновенно перевернулся на живот и пополз, пытаясь подняться.
– Ништо! Живой еще, изменник! – взревел государь, уже несколько остывая и злорадно глядя на унизительное ползание Годунова.
– Ты сына убил! – так же отчаянно выкрикнул Бельский.
Рука Ивана Васильевича разжалась, посох с грохотом рухнул на пол.
Государь обернулся. Бельский пытался приподнять царевича, но не мог, так тряслись у него руки. Иван Васильевич метнулся вперед, упал на колени, схватил голову сына, вгляделся в его закаченные глаза…
Дикий вопль, напоминавший звериный рев, раскатился по дворцу. Дверь приемной палаты распахнулись, Богдан Бельский выскочил и врезался в собравшуюся под дверью приемной палаты испуганную толпу, крича:
– Лекаря! Лекаря!
Никто не двинулся с места. Люди оцепенело смотрели на открывшуюся им за дверью страшную картину: недвижно лежит царевна Елена Ивановна, в углу слабо стонет в кровь избитый Годунов, а царь с безумными глазами стоит на коленях и пытается приподнять лежащего на полу сына, однако окровавленная голова царевича безжизненно падает, падает…
А роковое письмо исчезло.
Через несколько часов царица Елена Ивановна разрешилась мертворожденным ребенком и еще не меньше недели провела в горячке. Однако она выжила, а вот супруг ее, царевич Иван, наследник престола, скончался спустя четыре дня. Все время государь не отходил от его постели, рыдал, вопил, проклинал себя и пламенно молился. Ничего не помогло! Закрыв глаза сыну, царь сам повалился без памяти. Однако вскоре очнулся и пусть едва живой, но смог быть на отпевании и похоронах.
Бельский не отходил от него ни на шаг, и, возможно, именно ему были обязаны жизнью царица и ее родня. От немедленной расправы их уберегло только потрясение, в которое повергло царя убийство сына. Но как только к разуму государя оказалось возможно пробиться словами и достучаться доводами, Богдан Яковлевич, сперва исподтишка, а потом впрямую начал твердить, что карающей деснице следует замереть. Письмо могло быть лживым, к тому же невозможно точно определить, когда и от кого был зачат ребенок, которого вынашивает сейчас царица Марья: ведь государь и сам посещал – пусть всего лишь раз или два! – свою супругу примерно в те дни, когда могло случиться зачатие.
