А. Веста - Звезда волхвов
Алену он впервые увидел в деревянной церквушке на затерянном лесном погосте: мимоходом заглянул на бодрый перестук молотков внутри и встретился глазами с незнакомой девушкой. Высокая, ладная, одетая по-городскому, она показалась молодому участковому совершенно неприступной в своих сияющих «стеклышках», с тонкой, прижатой к бедру папочкой, намекающей, что она тут как-никак начальство. По лесной дороге юной реставраторше нужно было добираться на другой, еще более древний «объект», и он вызвался проводить. И уж незнамо что на него нашло, но под покровительственным сумраком елового бора он снял с ее глаз жалкие очки и поцеловал в губы. И она ответила робким девственным движением. «В наших корбах темнохвойных самому солнышку недолго заблудиться», – говаривала бабушка. Так они и «проблукали в корбах» всю светлую летнюю ночь.
На следующий день Егор пришел в вагончик реставраторов взволнованный и бледный, с букетом васильков-ромашек – свататься, и после ни разу не раскаялся в своем странном для деревенского парня выборе. Тонкая, нежная, восторженная Алена даже свой многотрудный переезд в деревню звала поэтично: «возвращением к духовным истокам». Севергин обожал жену и тайно гордился «профессорской дочкой». Он быстро перенял от жены «искру просвещения», пропитался «именами и стилями» не хуже иного ботаника, а его женушка научилась печь хлебы и содержать дом в идеальной чистоте. Даже очки, испугавшие его в первую встречу, она вскоре сняла, объявив, что после черничного сезона прекрасно видит.
Деревенские ухари скоморошничали ей вслед. Но Алена не обижалась, она и вправду была умна, талантлива и красива, и к пущей гордости Севергина досталась ему не целованной.
Егор задумчиво покачал колыбель.
– Не качай... пустую, – с мягким укором попросила Алена.
– Егорушка, а тебя тут разыскивали... Из киногруппы, – наливая молоко в гжельскую кружку, вспомнила Алена.
– Я пока не при делах. – Егор отер млечный след на губах. – А зачем искали, случилось что?
– Девушка у них пропала. С вечера была, а утром исчезла. Может быть, Анчарка след возьмет: еще не разучился...
– Киношники, говоришь...
Уже с месяц в окрестностях Сосенец снимали исторический фильм о грозных временах, когда монастырь попеременно выдерживал то осаду поляков, то штурм стрелецкого войска, то набег ушкуйников. Великое и смешное крутилось пестрыми карусельными лошадками. Уздечка исторической правды не выдержала понуканий, и лошадки скакали вразнобой, кому куда вздумается. Мирный ландшафт оживляли всадники в кафтанах с саблями и фузеями, в окрестных рощах бродили колоритные пейзаны в лаптях и косоворотках, встречались и мрачные разбойники, а пригожий молодой царевич в бармах Мономаха не раз пугал купающихся девок.
– Когда пропала?
– Этой ночью... Еще в монастыре за полночь звонили...
– Двадцать второго июня – ночь памяти. Ладно, отосплюсь немного и махну к киношникам. – Он погладил ее руку в крупных веснушках.
Глава 4
Слово и дело
Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его, как пламя, ал...
Н. ГумилевТрейлеры ползли по пыльному шоссе с зажженными фарами. Кортеж из пяти машин неспешно двигался к столице.
Засада была устроена на полпути от Чкаловска в Москву. Через милицейский пикет, усиленный спецотрядом, и комар не проскочит, а тем более пять груженых кузовов.
Квит курил сигарету за сигаретой, чувствуя, как подрагивают и поджимаются пальцы на ногах, точь-в-точь, как у ловчего сокола, готового когтями вцепиться в добычу.
«Монтигомо Ястребиный Коготь» – так за глаза звали Квита сослуживцы, и это прозвище было им вполне заслужено. Добычу свою он вел красиво и брал чувственно. «Цель ничто, движение все», – повторял он вслед за каким-то жестоким философом, возможно Ницше. Его час наступал тогда, когда раздавленный «клиент» барахтался под давлением неопровержимых доказательств и сквозь скрежет зубовный признавал свою вину. Короткая власть над задержанными пьянила и оглушала Бориса, но как всякая истинная страсть никогда не насыщала до конца. «Еще! Еще!!!» – кричала внутри Квита хищная птица. Должно быть, именно этот пернатый экзекутор на заре человечества клевал печень прикованного Прометея. Но средствами грубого физического давления, которыми нередко злоупотребляли его коллеги, Квит брезгливо гнушался. Он имел собственный арсенал утонченных пыток и провокаций, надо было лишь подобрать подходящий калибр и точно рассчитать «карту боли», а в этом он был опытен, как бывалый инквизитор с «Молотом ведьм» под мышкой.
«Молот ведьм», средневековый путеводитель по пыткам, действительно лежал на ночном столике Квита; он обожал исторические трактаты и хроники за их откровенную жестокость. В часы редкого досуга он медленно, по нескольку раз перечитывал описания разнообразных казней и экзекуций, восхищаясь и ужасаясь.
Ожидание затягивалось. Чкаловские «дорожники» сообщили, что колонна еще в двух часах езды, и Квит решил перевести дух. Уединившись в «комнате отдыха дорожных инспекторов» с замызганным топчаном и фанерной тумбочкой, Квит удобно устроился на лежанке и, не выпуская из пальцев сигарету, раскрыл книгу о Степане Разине. Воистину, в казнях тех времен было что-то от праздника...
«...В табачном облаке проступил силуэт в алой рубахе. Узкий прокуренный „пенал“ наполнился шумом и гулом давно умолкшего моря людского:
Тоскливо ноет било, созывая московский люд.
– Пади! Пади!!! – В узких улочках, запруженных посадскими, прокладывают путь возничие. Глухо ропщет толпа вокруг Лобного места, на Рву истошно вопит кликуша, а палач в алой шелковой рубахе (какая яркая, зовущая роль!), поигрывая плечами, показывает, как остро заточено широкое сияющее лезвие.
– Везут!!!
Толпа шатнулась и понесла, первые ряды упали, в сумятице свистнули бичи, и все мгновенно стихло. Белый костлявый одр в струпьях и репьях тащит разбитую крестьянскую телегу, в ней везут мятежного атамана и его брата Фрола. Их руки связаны за спинами, а наголо обритые головы и белые смертные рубахи осыпаны гнилой соломой. Степан разбит пытками, но внешне спокоен, словно он только зритель собственных злоключений. Младший Фрол смертно бледен. Он робеет людей и палача, прячет изувеченную голову в плечи. Пленников развязывают. Стрелецкий начальник вручает Степану и Фролу горящие свечи. Свеча в руках атамана шипит и резко гаснет. Посадские роняют шапки, шепотом причитают бабы, жалея разбойников. С потайного балкончика храма Покрова за казнью наблюдает царь Алексей Тишайший и истово крестится:
«Мало татей сих предавали анафеме в первый день Великого поста, мало их проклинали в указах думные дьяки. Не остыла в народе тяга к волгарю, слишком отзывчиво на всякую боль и тугу русское сердце, издавна жалеет оно мучимых и обреченных, и в последнюю минуту дарит своим прощением, будь он хоть сам дьявол!»
С помоста зычно орут царский указ, с куполов срывается воронья туча и с граем исчезает за туманной Москвой-рекой. Не моргнув глазом, Разин слушает приговор, опускает выскобленную голову, с надрезом от «водяной пытки», и кланяется «четырем ветрам». Потом на все четыре стороны кладет земные поклоны замершей толпе, просит прощения и, задумчивый, совершенно спокойный, отдается в руки подручных палача. Степана зажимают между двух широких досок. Во всеобщем безмолвии палач отсекает его правую руку выше кисти, потом левую ногу ниже колена. Степан не издает ни звука. Из отворенных жил на сосновый помост и унавоженный снег хлещет кровь, и немецкий лекарь прижигает обрубки шипящим факелом.
Людское море гудит, сочувствуя стойкости атамана, иные шепчут, что Разин умер. Один дьяк из приказных видел, как из-под досок выскользнул черный от крови аспид и с шипением ушел сквозь землю. Раздавленный страхом Фрол бормочет заветную формулу: «Слово и дело!» Из-под окровавленных досок, где зажато изуродованное тело Стеньки, сочится глухой, смертный хрип:
– Молчи, собака!!!
То были последние слова, произнесенные атаманом. Последняя живая страсть; забота о тайных кладах поколебала его нечеловеческую стойкость. Фрол задорого выкупил свою жизнь, пообещав выдать сокровища, спрятанные во время разбойничьей эпопеи, но мифические богатства так и не были найдены, однако казнь Фролу была заменена пожизненным заключением...»
Квит жалел, что опоздал родиться на несколько столетий. Насколько проще и грубее стала жизнь, настолько примитивнее ее персонажи. Вот, к примеру, Плотникова – настоящее одноклеточное, инфузория «туфелька» в грязной луже российского бизнеса. Со слепой жадностью, свойственной простейшим, она бросается на любую добычу. Зачем? Себя она обеспечила на тысячу лет, а детей у нее нет как нет. А вдруг она тоже охотник, и для нее «цель – ничто», но движение, азарт погони – все! И все ее существо, ненасытное, нервное, разражается бурным оргазмом при одной мысли о растущих барышах.
