Евгений Сухов - Волчья каторга
Так уж в жизни заведено, что все, имеющее начало, имеет и конец. Кончилось беззаботное счастие и разгульное житие Жоры Полянского. Кабатчик как-то в одночасье разорился, питейное заведение прикрыли, и остался графский сынок снова не у дел. А безделие, как известно, к добру не ведет. Появились дружки-приятели, такие же неприкаянные, как Жорка, пахать-сеять не приученные и промышлявшие делами отнюдь не благовидными. А тут еще стала обхаживать его солдатская вдова Шура Никольская, бабешка в любовных делах опытная и умелая, при сдобном теле и сладкая донельзя! Есть такие на селе: и красавицы не первые, да столь ладненькие и аппетитные, что коли вышел бы указ царский, что православным, одинаково, как и басурманам, можно по четыре жены иметь, то выстроилась бы к Шурке Никольской из мужиков да сватов очередь до самой Соломки-реки, не иначе. Есть такие бабы, супротив которых устоять нет никакой возможности, будь ты хоть юноша прыщавый, хоть мужик степенный да семейный… А к бедовой Шурке так еще и уездный исправник Степан Иванович Полубатько время от времени захаживал, чайку попить, покалякать о делах праведных да телесную надобность мужикову справить. Ну, как такому большому начальству откажешь? А Жорка сильно привязался к вдовице. И хоть она его годков на десять постарше была, так ведь любви не прикажешь. Особенно, когда шибко охота…
Однажды приехал Степан Иванович в неурочное время. А у Шуры в гостях пребывал Жора, и не просто гостем, а прямо-таки в постеле прохлаждался, любовные ласки с большим удовольствием принимая. Исправник, как увидел такое непотребство, в ярость неописуемую пришел и давай стегать обоих плетью по голым телесам. Жорка хоть и молод был, но спуску никому не давал и подраться совсем не промах. Когда на Масленицу или по уговору сходились Полянские с Введенскими на льду Соломки на кулачках драться стенка на стенку, так Жорка в запасных был, то есть придерживался до поры. Но как только Введенские начинали ломить Полянских — выпускался. Удар у него был тяжелый — никакой гирьки в кулак зажимать не надобно: валил супротивника с ног сразу. Вот и сейчас, не успел Полубатько в очередной раз замахнуться, чтоб его плетью огреть, Жорка руку его ловко перехватил, назад завернул, а с левой так исправнику вдарил, что выбил четыре передних зуба и лишил природных чувств.
С полчаса провалялся Степан Иванович в Шуркиной избе бесчувственным поленом. Когда же в себя пришел, выплевывая зубы с кровью, то Жоркин след уже давно простыл. И тогда пообещал уездный исправник за невиданное непотребство и поднятие руки на полицейского при исправлении обязанностей служебных самую страшную земную кару — каторгу! Перепуганной Шурке пообещал, но, в действительности, самому себе. Тотчас арестовывать Жорку за выбитые зубы Полубатько не стал: неловко как-то перед подчиненными и сослуживцами, да и слишком много чести будет оказано этому сопляку, чтобы из-за бабы мстить! Поступил он иначе и значительно хитрее. Организовал слежку за Полянским, мотивируя ее тем, что находится, мол, житель села Полянки Георгий Полянский под подозрением в участии в краже коней. В тот год уж шибко процветало в их волости конокрадство. То ли цыгане где табором встали, то ли конокрады попались умные и опытные и место тайное имели, где лошадей прятать, а только как ни шныряли урядники и стражники по деревням, становищам и оврагам, а лошадей краденых нигде сыскать не могли. А тут приятель Полянского, Колька Штырь, собрался к шурину в деревню Панкратовку, что за полста верст от Полянок расположена, самогону попить. Поехал не верхом, а по «железке», чтобы лошадь спьяну не потерять. Мерина же гнедого Жорке оставил под присмотр. Вот он, долгожданный шанс для уездного исправника, неотрывно следившего через своих людишек за Жоркой! На следующий день нагрянул Полубатько с обыском. Все чин по чину, с бумагой от прокурора, разрешавшей досмотр жилища и при необходимости арестование подозреваемого. Ну и нашли мерина гнедого.
— Чей мерин? — стал учинять допрос уездный исправник.
— Кольки Полянского, — ничего не подозревая, ответил Жорка. — Под присмотр он мне его оставил.
— А сам он где?
— К шурину уехал…
Осмотрели мерина и по клейму признали, что он из тех, что пропал еще полгода назад у одного коновода из Введенной слободы. Взяли тогда Георгия под белы рученьки да и повели в уездную тюрьму. Суд, что состоялся через три месяца, вину Жорки, как укрывателя краденого, признал и направил парня отбывать полуторагодичный срок в арестантское отделение: конечно, оно не тюрьма-крытка, а все равно неволя тяжкая. Много чему научился Георгий за эти полтора года, в этой второй школе, благо хорошие учителя попались. А главное — узнал, что верить людям нельзя, и коли пошел по воровской дорожке, то ни к кому привязываться не следует и не нужно держать подле себя никого: ни баб, ни детишек, ни дома своего, потому как привязанность для вора — самое уязвимое место, через которое можно на него повлиять. И будешь, как рыба на крючке: и вроде бы трепыхаться получается, да не соскочить… А еще научили Жорку матерые сидельцы никаких обид не прощать и всегда оставлять последнее слово за собой. Иначе всю жизнь можно в «шестерках» да «парашниках» проходить, и уважения у фартовых никогда не заполучишь…
Воровскую науку Георгий постиг хорошо. Как возвернулся с отсидки, первым делом наведался к Шуре-солдатке, чтобы узнать, ходит ли еще к ней уездный исправник Полубатько.
— Ходит, — обреченно ответила вдовица. — Куда ж ему, кобелине, еще ходить, не к супружнице же законной.
Георгий кивнул и прочь потопал.
— Вечером придешь? — с надеждой спросила ему в спину Шура.
Но ответа не дождалась…
В ближайшую субботу уездный исправник пожаловал в Полянки. На тройке прикатил, с лентами и колокольцами. Чтоб все знали — сам уездный исправник Степан Иванович катит…
Узнал об этом и Жорка Полянский. Подождал, покуда село накроет вечер, вышел незамеченным из дома, пробрался огородами к дому Шуры… Заглянул в окно и увидел, что разговоры между любовниками заканчиваются, недалеко уже и до любовных утех.
Стараясь не топать сапогами, Жорка прошел в горницу.
Оба замерли: смешная картина, но всем троим было далеко не до смеха…
— Ты кто таков? — не сумел поначалу разглядеть в непрошеном госте Жорку уездный исправник Полубатько. — А ну, пошел вон, покуда цел!
— Ага, щас, — усмехнулся Полянский. — Только сперва стрелки на подштанниках наведу…
— Да знаешь ли ты, кто я таков? — продолжал пыжиться уездный исправник. — Да я…
— Головка ты от… — Жорка четко выговорил последнее короткое ёмкое слово и приблизился к постели. Шура видела, как Жора надел что-то на руку и спрятал ее за спину. — Узнаешь меня, хмырь болотный? — еще ближе подошел Полянский.
— Ты! — Даже в темноте было видно, как побагровел Полубатько. — Хочешь снова за решетку? Так я тебе это устрою!
Степан Иванович присел на кровати. Шура отодвинулась к стене и замерла. Исправник потянулся за штанами, что висели на спинке стула возле кровати, и тут страшный удар в висок повалил его на бок. Последнее, что он слышал и чувствовал, — как хрустнула, ломаясь и крошась, височная кость.
Шура открыла было рот, но Жорка приложил палец к губам:
— Тихо…
Где-то поблизости завыла собака, протяжно и тоскливо. Сказывают, так собаки по покойнику воют. Выходит, правду говорят… Степан Иванович Полубатько еще дергался и хрипел: жизнь не хотела покидать тело совсем не старого еще человека. Полянский левой рукой с силой сжал горло, чтобы не было слышно хрипа, а когда тело уездного исправника обмякло и затихло, посмотрел на Шуру:
— Скажешь кому — убью. Поняла?
— Ага, — сморгнула Шура. Теперь старшим был он, а она перед ним была просто маленькой и растерянной девочкой.
Через четверть часа вдовица, уже одетая, помогала тащить тело уездного исправника на зады огородов. Жора вырыл яму на месте картошки, благо земля была рыхлая, потом спихнул в нее тело уездного исправника и скомандовал женщине:
— Закапывай!
Шура послушно приняла лопату и стала суетно закапывать бывшего своего полюбовника. Глаза ее были сухими, а в мозгу попавшей в силок птицей билась одна-единственная мысль:
«Что же теперь будет?»
Когда работа была закончена, Жора посмотрел на Шуру и вполне серьезно произнес:
— Теперь ты — соучастница убийства. И теперь ты, голуба, ничего не расскажешь…
Возвращались до избы молча. Шура думала, что сейчас Георгий станет к ней приставать и потребует ласки, против чего она бы не стала возражать: хотелось забыться хотя бы на полчасика, ну, хоть на четверть часа, поскольку то, что произошло, было ужасным, и не верилось, что это все случилось наяву. Но парень молчал. Когда дошли до избы, Георгий велел ей замыть кровь, а испачканную простынь сжечь в печи. И ушел. Вернее, укатил на тройке, нарочно не снимая колокольцев: ежели кто еще не спит, так пусть слышит, что исправник уехал из села…
