Калифорния на Амуре - "Анонимус"

– Как это говорят в России: и на старуху бывает проруха? – ухмыльнулся Карл Иванович. – Ладно, теперь ваш китаец.

Загорский развел руками: у китайца нет оружия.

– Куда же оно делось?

– Его отобрали хунхузы, – не моргнув глазом, отвечал Нестор Васильевич.

Фассе удивился: хунхузы? Откуда они знакомы с хунхузами? Загорский отвечал, что лесные разбойники взяли их в плен.

– И оставили вас в живых? – засмеялся Карл Иванович. – Не лгите. Хунхузы не любят оставлять свидетелей, для них убить человека проще, чем перерезать голову куренку.

– Вы не правы, – сказал Загорский. – У лесных бандитов есть свой кодекс чести. Это во-первых. Во-вторых, хунхуз хунхузу рознь…

– Увольте меня от сказок о благородных разбойниках, – перебил его Фассе. – Мы и без того потратили много времени. Прошу простить, но нам пора расстаться.

– Хорошо, мы уйдем, – кивнул Загорский.

Президент засмеялся неприятным смехом. Нет, они никуда не уйдут. Уйдет он, а они останутся. Он перехватил саквояж поудобнее и поднял свой пистолет прямо на уровень глаз.

– Секунду, – быстро сказал Загорский, – одну только секунду. Прежде, чем вы совершите непоправимое, я хотел бы раскрыть все карты. Возможно, это переменит ваши планы. Итак, вам следует знать, что мы с моим помощником действуем не сами по себе, а по поручению главы жандармов генерала Оржевского.

Фассе поднял брови, однако револьвера не опустил.

– Ах, вот как, – сказал он. – Признаться, чего-то подобного я ожидал. Вы с первого раза показались мне… Ну, словом, вызвали некоторое подозрение. Впрочем, если вы думаете, что жандармская служба – это хорошая аттестация, то вы ошибаетесь. Это никак не изменит моего решения…

– Изменит, – вдруг сказал Загорский. – Изменит, если вы посмотрите в окно и увидите, кто направляется к вашему дому.

Президент Желтуги рефлекторно оглянулся – всего на миг, но и этого хватило. Загорский прыгнул вперед, кувыркнувшись через голову, подхватил с пола револьвер и, не вставая, с пола же выстрелил. Раздался грохот и негромкий вскрик. Фассе тряс ушибленной рукой, пистолет его, вышибленный выстрелом Загорского, валялся на полу.

– Руки, – морщась, проговорил надворный советник, не сводя своего пистолета с противника.

Тот послушно поднял руки вверх, правая, травмированная выстрелом, явственно дрожала.

– Ганцзалин, – проговорил Нестор Васильевич, левую, свободную руку он прижимал к животу.

Китаец мгновенно подхватил упавший на пол револьвер Фассе.

– Помоги мне, – внезапно севшим голосом сказал Загорский.

Ганцзалин наклонился над господином и, бережно поддерживая, усадил на стул. Надворный советник, морщась от боли, ощупал потемневшую влажную сорочку.

– Рана открылась? – озабоченно спросил китаец.

Загорский махнул рукой: ничего, не страшно. Перевел взгляд на Фассе, который по-прежнему стоял с поднятыми руками.

– За ваши фокусы следовало бы выстрелить вам прямо в руку и покалечить на всю оставшуюся жизнь, – сурово сказал надворный советник. – Однако я не уверен до конца, что вы виноваты в том преступлении, в котором я вас подозреваю.

– Да в каком же преступлении вы меня подозреваете?! – воскликнул Карл Иванович. – Скажите наконец, чтобы я мог оправдаться!

– Вы сможете оправдаться, – холодно отвечал Нестор Васильевич. – И для этого вам не придется ничего говорить. Сейчас Ганцзалин заглянет в ваш саквояж, который вы так упорно не хотели открывать перед нами, и мы сами все увидим…

Последним, что увидели Загорский и его верный помощник, была разлетающаяся на куски крыша зимовья. Последовавшего за этим грохота они так и не услышали, как будто угасающее сознание первым из пяти чувство отменило именно слух.

Надворный советник лежал в полной темноте. В темноте этой было так тихо, что звенело в ушах.

Из звенящей этой темноты в голову Загорскому пришла дурацкая, но чрезвычайно убедительная мысль, что он на том свете. Рассудок, впрочем, противился этому, говоря, что если он на том свете, где же апостол Петр, с огненным мечом стоящий у врат рая, или, по крайней мере, какой-нибудь демон, охраняющий адскую бездну от любопытных дипломатов, которые сунулись в нее раньше назначенного им времени? Тот же самый рассудок, однако, подсказал ему другую мысль, не менее неприятную – никакого того света нет, а лежит он в хладной черной могиле, похороненный раньше времени, и лежать так будет до тех пор, пока не задохнется или, если вентиляция здесь достаточная, пока не протянет ноги от голода – на сей раз окончательно.

Звон, впрочем, понемногу утих и к надворному советнику постепенно начали возвращаться привычные пять чувств. Первым пришло обоняние – он ощутил вокруг какой-то горелый дымный запах. Затем он почувствовал, что лица его коснулось что-то холодное и мокрое. Расплавившись, это мокрое потекло по щеке к подбородку, скользнуло по коже и стекло в ямку под кадыком. Во рту было солоно – кажется, он прикусил язык. Что-то посвистывало в ушах – похоже, это был ветер.

И, наконец, надеясь, что вернулось уже и зрение, он не без труда поднял веки.

Поначалу его ослепило так, что глаза заболели и пришлось их закрыть. Со второго раза, впрочем, вышло гораздо лучше. Он лежал на полу в развороченном зимовье Фассе и через проломленную крышу глядел вверх, в пасмурное маньчжурское небо. Сверху его придавило обломком бревна, упавшего с крыши.

– Господин, – услышал он слабый голос где-то рядом, – господин, вы живы?

Не без труда он повернул голову налево – туда, откуда раздавался голос. Там, привалившись спиной к стене и открыв рот, сидел легко контуженный Ганцзалин.

– Кажется, да, – отвечал Нестор Васильевич, – кажется, жив. Впрочем, точной уверенности у меня нет… А где Фассе?

– Не знаю, – с трудом отвечал Ганцзалин, держась за виски, поскольку у него смертельно болела голова. – Похоже, сбежал.

Загорский осторожно сдвинул остатки бревна, лежавшие у него на груди, поднялся на ноги, прижимая руку к животу, раны на котором, потревоженные его неуместными прыжками, противно ныли. Похоже, помощник прав – зимовье разворочено, мебель поломана и разбросана по всему дому, дверь сорвана с петель, а Фассе нигде не видать.

– Что же это было? – спросил Ганцзалин, которому тоже удалось встать на ноги, хоть и не без труда. – Молния, что ли, с неба ударила?

– На молнию не похоже, – отвечал Загорский. – Скорее уж, артиллерийский снаряд.

– Какой еще снаряд? – на лице Ганцзалина отражалось беспомощное удивление.

– Не знаю, – отвечал надворный советник. – Бомба или граната.

– Но как тогда мы выжили?

Загорский, нетвердо ступая, пошел в дальний угол и остановился, созерцая темный конический предмет, зарывшийся носом в деревянный пол.

– Как, ты спрашиваешь, мы выжили? – повторил он. – Чудом, не иначе. Снаряд не разорвался.

Он еще раз окинул взглядом разрушенный дом и покачал головой. Мерзавцу Фассе повезло, он, судя по всему, ушел невредим.

– Почему вы так думаете? – спросил Ганцзалин.

Нестор Васильевич отвечал, что, во-первых, нет следов крови, во-вторых, нигде не видно саквояжа. Очевидно, Фассе пришел в себя раньше них и просто унес саквояж со всеми деньгами. Заодно, кажется, забрал и все пистолеты.

– Почему же он нас не убил? – помощник глядел на него с удивлением.

Надворный советник пожал плечами: возможно, посчитал, что они уже мертвы. Или решил, что в этом нет необходимости. Без оружия они едва ли будут опасны для Фассе. Впрочем, сейчас это не слишком волнует Загорского: они живы – и это главное. Гораздо важнее понять, кто стреляет по Желтуге, и не прилетит ли в ближайшее время сюда еще одна бомба или граната.

– Нам надо в управление, – сказал Ганцзалин. – Фассе убежал, но Прокунин-то должен быть на месте.

– Прокунин – человек, и ничто человеческое ему не чуждо, – заметил Загорский. – Если кто что и знает о происходящем, то это должен быть именно староста. Впрочем, это не бином Ньютона. Я полагаю, что китайские войска просто перешли от угроз и ультиматумов к делу. А это значит, Желтуге остались считанные часы. Если, конечно, Прокунин не решил отстаивать республику с оружием в руках.