Дарья Иволгина - Ядовитая боярыня
Пафнутий вновь начал улыбаться, поначалу робко. Но по мере того, как он все дальше углублялся в лес, огонек надежды в его сердце разгорался.
Наконец он увидел то, к чему так стремилось его естество, — имение с широким, раскинувшимся многими пристройками господским домом посреди сада. Простирая руки к этому дому, как будто только в нем заключалось его спасение, Пафнутий приблизился и упал на колени.
Несколько человек подошло к нему, остановилось. Чей-то голос проговорил незнакомое слово. Пафнутий поднял голову и увидел женское лицо в обрамлении пестрого платка.
— Пафнутий, — проговорило женское лицо.
Странные волны, пробегающие по воздуху, искажали его, голос звучал низко и раскатисто, как гром, величаво простершийся по небу, а губы шевелились не в такт голосу.
— Никак, ты вернулся, глупый Пафнутий! — говорила между тем служанка. — Наша госпожа и ждать тебя позабыла. Ты больше не нужен ей, помнишь? Хорошо, если не изведет она тебя, Пафнутий, потому что у нее теперь другой полюбовник, а ты, глупый раб, больше ей не требуешься!
Ничто в памяти Пафнутия не пошевелилось от этих слов. Он встал и побрел за служанкой в сторону дома.
Там творилось нечто непотребное. Беспамятный Пафнутий и трети от происходящего не понял, а осознал лишь, что пребывает в аду.
Авдотья Туренина в царском облачении восседала на престоле, накрытом бархатными подушками. Под ногами у нее лежал Мокей Мошкин. Красные туфельки хозяйки впивались ему в спину. Лицо Мошкина, повернутое в сторону зрителей, было искажено страданием и злобой. Повязки на его ранах были старые и пропитались кровью — рана опять открылась, но до этого никому сейчас не было дела. Дворовые люди даже злорадствовали по этому поводу, ибо натерпелись от зазнавшегося холопа и теперь втайне торжествовали.
Несколько прислужниц Авдотьи в мужской одежде с трудом удерживали копья и рогатины, с которыми покойный Туренин ходил на кабана. Они явно изображали воинов.
Пред светлейшее лице Авдотьи привели девку-прислужницу — в одной рубахе, босую, со связанными руками и распущенными волосами. Девка топталась на месте и косила глазами. Было очевидно, что, она перепугана до смерти.
Авдотья подалась вперед, впившись ногами в спину поверженного Мошкина. Глаза госпожи так и вонзились в присевшую от ужаса девку.
— Правда ли, что ты, Катька, квас тайно пила? Правда ли, что ты, Катька, как на тебя доносят, с Мокеем Мошкиным миловалась?
— Ой, не знаю… Ой, прости, матушка… — бормотала Катька и озиралась по сторонам.
— Миловалась ты с Мошкиным? — Авдотья топнула ногой. Мошкин вскрикнул и закусил губу до крови. — Лобызала его? Жалела? Пальцы его сосала? Говори, дура! Все ведь мне известно!
— Прости, матушка! — возопила провинившаяся девка и с маху повалилась перед Авдотьей на колени, заголив при том зад — рубаха оказалась коротка.
Послышались крики и улюлюканья. Дворня хохотала. Смеялся и беспамятный Пафнутий, глядя на белый сдобный девкин зад. Сам не знал, почему смеялся. Должно быть, потому, что чувствовал — избавление близко.
— Ай, прости! — кричала девка. — Помилуй!
— Виновна? — гремела Авдотья.
— Виновна…
Авдотья выпрямилась и встала. Мошкин крякнул. Из его рта потекла кровь, глаза выпучились и вдруг уставились на Пафнутия. Зрачки Мошкина так и запрыгали, заметались, рот искривился, выставился один зуб.
Пафнутий нахмурился. Что-то он должен был знать об этом человеке, на спине которого сейчас стояла широкая, тяжелая женщина. Что-то… Но он пока не вспоминал — что именно.
Женщина эта завораживала. С ней было связано нечто одновременно и важное, и страшное. Пафнутий перевел на нее взгляд — и больше уже не отрывался.
Авдотья дала знак слугам. Девку вздернули на ноги и, держа за волосы, остригли большими садовыми ножницами, какими подрезают ветки у яблонь. Мотая безобразной остриженной головой, Катька выла и мычала, слезы градом катились по ее лицу.
Принесли венок, сплетенный из роз, и с силой нахлобучили на голову Катьки.
Шипы впились в ее кожу, на лбу выступили густые капли крови.
Авдотья засмеялась, захлопала в ладоши и снова уселась на трон.
— Кнутом ее! — распорядилась она. — Бейте не до смерти, на козлах!
На козлах, как объясняли Авдотье опытные кнутобойцы (она ценила таких людей и при случае охотно с ними беседовала), тело расслабляется и кожа не так рвется, как при битье на воздусях. К тому же, меньше опасность переломить спину наказуемому.
У Авдотьи не было намерения убивать Катьку, но проучить ее следовало.
Пока девку раскладывали на козлах, выступили вперед прислужницы, замотанные в платки, и запели сладостными тонкими голосами Акафист Господу и Пречистым Ранам Его. Пение их разливалось над двором и улетало в небо.
Пафнутий провожал глазами каждый звук и видел, как бросаются на эти ноты крошечные развеселые бесы, как они грызут эти ноты и проглатывают их. Духи злобы поднебесной были тут как тут — кружили над имением Авдотьи, точно мухи, только никто их, кроме блаженного Пафнутия, не замечал. Ни один звук из Акафиста до небесной тверди не долетал, и Ангелы чистые этого пения не слышали.
«Потому что грех это, — бормотал Пафнутий, отмахиваясь рукой от любопытного беса, спустившегося ниже своих собратьев и кружившего возле Пафнутия, — богохульство это, ничего более… И я, Господи, прости меня, великий богохульник, потому что пришел сюда молить — да примет меня проклятая Авдотья… Помру я без этого смертью злой, ждет меня без этого нечто хуже самой смерти… И оно уже близко!»
Осознав это, Пафнутий ужаснулся.
Послышался первый удар кнута и одновременно с тем душераздирающий вопль наказуемой Катьки. Удары были рассчитаны так, чтобы совпадать с началом каждой новой хайритизмы.
И пока девицы распевали «радуйся, радуйся!», распутная девка в розовом венке с шипами вопила, жаловалась и умоляла о пощаде. Их голоса странно сливались в единый пронзительный хор.
Авдотья слушала, раздувая ноздри. Румянец окрасил ее белое лицо розовым светом, глаза загорелись, порозовели даже руки, обнаженные до локтя. Мокей под ее ногами хрипел.
Пафнутий сидел рядом и ждал. Теперь он почти успокоился, и только червь внутри его утробы шевелился и покусывал: «Ну же, — нашептывал ему в уши тайный помысел, — подойди, попроси о милости, она сейчас размякла — она тебе даст…»
Тем не менее, Пафнутий ждал. Его пугали бесы, которые так и вились возле его головы. Но больше всего было их поблизости от Авдотьи.
Наконец Акафист завершился. Палач опустил кнут. Катьку оставили на козлах, рыдать и всхлипывать. Авдотья запретила приближаться к ней. Она сошла на землю, придавив напоследок Мошкина, и вдруг узрела перед собой Пафнутия.
Полные красные губы вдовы Турениной расплылись в радостной улыбке.
— Пафнутий! — вскричала она, простирая к нему руки. — Ты вернулся!
Пафнутий встал, сделал несколько робких шагов и повалился к ней в ноги.
Мокей зашевелился на земле, с трудом сел. Ему никто не помогал. Да Мокей и не ожидал, что эти втайне злорадствующие проявят к нему хотя бы малейшее сострадание. Он и сам никогда бы так не поступил. Опальный любовник барыни устроился удобнее, кривясь и морщась от боли. Казалось, не было в его теле ни одной косточки, которая не разламывалась бы, не было ни одной мышцы, которая не стонала бы и не ныла. Даже зубы у Мокея разболелись, так ему было худо.
Авдотья наклонилась к Пафнутию.
— Плохо тебе жилось без меня, Пафнутьюшка? — ласково проворковала она.
Пафнутий вдруг увидел, что руки у нее в крови, но не отшатнулся, а напротив — приник к этим рукам губами.
— Чуть не помер я! — признался он.
— И до сих пор не вспомнил, кто ты такой, а? — продолжала она еще более ласково и вдруг вцепилась Пафнутию в волосы и резко дернула. — Не вспомнил, как миловались мы с тобой?
— Нет…
— А так, — она дернула еще раз, — так вспомнил?
Словно в тумане проплыло: душная комната, где Пафнутий перетряхивает барские шубы, готовясь вынести их на свежий воздух, дабы выколотить от пыли… Жадные пальцы боярыни, розовые, шелковистые, хватают его — за лицо, за руки, запускаются к нему под рубаху, лезут в штаны…
«Пустите, барыня, — бормочет он… постельничий, вот кем был Пафнутий при Туренине, постельничим! — Пустите, добрая! Нельзя этого…»
«Можно, можно, — выдыхает ему в уши теплый голос. — Еще как можно…»
Еще прежде Мокея стал Пафнутий любовником Авдотьи Турениной.
Она была ненасытна. Одного супруга ей недоставало. И Пафнутий тоже не смог утолить ее голода — одновременно с ним затеяла она игру с Мокеем. Потом не стало Туренина.
Что-то еще случилось. Было что-то еще. Но Пафнутий потерял память и вместе с памятью утратил и Туренину, и самого себя.
