Борис Акунин - Весь мир театр
– Руки и сердца.
Он заставил себя улыбнуться.
– Кто ж смельчак?
«Зря сыронизировал, прозвучало уязвленно!»
– Андрей Гордеевич Шустров.
– А-а. Ну что ж, человек серьезный. И молодой.
«Зачем я сказал „молодой“? Как будто посетовал, что сам немолод!»
Так вот о чем ей хотелось поговорить. Совета, что ли, будет просить? Ну уж нет, слуга покорный.
– Прекрасная партия. Соглашайтесь.
«А вот это прозвучало неплохо».
Ее лицо сделалось таким несчастным, что Эраст Петрович устыдился. Все-таки опять смальчишествовал. Взрослый человек доставил бы даме удовольствие: изобразил бы ревность, внутренне оставаясь невозмутим.
Актриса и миллионер – идеальная пара. Талант и деньги, красота и энергия, чувство и расчет, цветок и камень, лед и пламень. Шустров сделает ее всероссийским, а то и мировым «старом», а она в благодарность превратит арифметическую жизнь предпринимателя в фейерверк и праздник.
Внутри всё клокотало.
– П-простите, мне пора.
– Вы возвращаетесь? А в зал не пойдете?
– Дело есть. Совсем забыл. Завтра зайду, – отрывисто сказал он.
«Нужно еще поработать над собой. Самоконтроль, выдержка, дисциплина. И очень хорошо, что она выходит замуж. Совет да любовь. Теперь уж совсем кончено, – шептал Фандорин, спускаясь по лестнице. – Кажется, я собирался что-то сделать?»
Но мысли путались.
Ладно, потом. Всё потом.
До бенефиса четыре единицы
Какая дура!
Прекрасная партия. Соглашайтесь. До чего равнодушно он это сказал!
Какая дура! Столько дней ждала этого разговора, нафантазировала себе разных мелодраматических сцен. Она объявит о грядущем замужестве – и он зальется смертельной бледностью, станет говорить жаркие, страстные слова. Она скажет: «Милый, бесконечно милый, если б вы только знали…» – и всё, пауза. Дальше только дрожание губ, слезинка на ресницах, боль в глазах и улыбка на устах. Элиза даже посмотрела в зеркале, как это будет выглядеть. Получилось очень сильно. Артистическая половина ее души зафиксировала выражение лица для будущего использования. Но боль была настоящая, слезы тем более.
Боже, Боже, как долго он отсутствовал! Эту любовь она себе выдумала, ее нет и не было. Если мужчина любит, он не может не чувствовать, что ты отчаянно, безумно в нем нуждаешься. Мало ли, что ты сказала и как себя повела. Слова – это всего лишь слова, а поступки бывают импульсивны.
Объяснение может быть одно. Он не любит и не любил. Всё тривиально. Выражаясь языком Симочки, «мужчинам от нашей сестры нужно только одно». Этого господин Фандорин добился, свое мужское тщеславие потешил, донжуанский список пополнил знаменитой актрисой – и больше ему ничего не нужно. Естественно, что весть о ее предстоящем браке он воспринял с облегчением.
Глупо было ждать его возвращения, будто это могло что-то изменить. Достаточно вспомнить, как Эраст повел себя в кошмарный вечер, когда погиб Лимбах. Ни слова участия, ни ласкового прикосновения, ничего. Несколько странных вопросов, заданных холодным, неприязненным тоном. И потом перед репетицией… Она была вся полна нежности, распахнута ему навстречу, а он даже не подошел.
Несомненно, он, как многие другие, осуждает ее. Думает, что она из кокетства свела с ума бедного юношу и тот наложил на себя руки.
Кошмарнее всего, что нельзя рассказать правду. Никому. Особенно человеку, мнение и сочувствие которого нужнее всего…
Четвертый удар Чингиз-хана был самым жестоким.
Гибель антрепренера Фурштатского и тенора Астралова Элиза своими глазами не видела. В уборную, где лежал мертвый Смарагдов, хоть и заглянула, но еще не догадываясь, что он отравлен. Зато на этот раз смерть – насильственная, грубая – предстала перед ней во всей своей кровавой мерзости и безжалостной внезапности. Что за зрелище! А запах, тошнотворный сырой запах только что выпотрошенной жизни! Такое не забудешь.
С какой жестокостью хан выбрал момент! Будто сам Сатана подсказал ему, когда лучше застать ее врасплох, чтоб она была полна радостью бытия, празднично возбуждена, открыта всему миру.
Премьера – день особенный. Если спектакль удался, ты хорошо играла и публика принадлежала тебе вся без остатка – с этим ничто не может сравниться, никакое иное наслаждение. Чувствовать себя самой любимой, самой желанной! В тот вечер Элиза, подобно ее японской героине, ощущала себя летящей по небу кометой.
Она жила ролью, но в то же время зрение и слух существовали сами по себе, успевая следить за публикой. Элиза видела всё – даже то, что увидеть невозможно: радужные волны сопереживания и восторга, колышущиеся над рядами. Разглядела она и Эраста, сидевшего в ложе для важных гостей. Пока Элиза находилась на сцене, он почти не отрывался от бинокля, и это возбуждало ее еще сильнее. Она хотела быть прекрасной для всех, но для него больше, чем для кого бы то ни было. В такие минуты Элиза чувствовала себя волшебницей, насылающей на зал незримые чары – и действительно была ею.
Высмотрела она и своих постоянных поклонников. Некоторые специально приехали на премьеру из Петербурга. Но Лимбаха не было. Это показалось ей странным. Наверное, опять угодил на гауптвахту. Как некстати! Она не сомневалась, что корнет сегодня придет ее поздравить, и тогда можно будет назначить ему свидание. Не для глупостей, а для серьезного разговора. Если он паладин и рыцарь, пусть избавит даму сердца от Дракона, от Идолища Поганого!
Идолище, разумеется, тоже было в зале. Нарочно опоздало, чтобы обратить на себя ее внимание. Хан Альтаирский вошел во время ее танца и демонстративно встал в дверях, похожий своей квадратной, четко очерченной фигурой на Мефистофеля. В красноватом свете горевшей над входом лампочки его плешь сверкнула багровым нимбом Сатаны. По правилам «Ноева ковчега», после начала спектакля в зал никого не пускали, и в проеме страшный человек красовался недолго. Примчался капельдинер, попросил опоздавшего выйти. Элиза увидела в этом благое предзнаменование – ничто не омрачит премьеры. Боже, как ужасно она ошиблась…
После спектакля, во время банкета, она сделала себе подарок: обняла Эраста, поцеловала и, назвав «милым», тихо попросила прощения за случившееся. Он ничего не ответил, но в тот миг он любил ее – Элиза это почувствовала! Ее все любили! А вдохновенная речь о таинстве театра, которую она произнесла экспромтом, имела невероятный успех. Произвести впечатление на своего брата актера (особенно свою сестру актрису) – это чего-нибудь стоит!
Когда Шустров попросил ее выйти для «важного разговора», она сразу поняла: будет признаваться в любви. И пошла. Потому что хотела послушать, как он это проговорит – такой умный, взвешенный, сам Штерн перед ним хвостом виляет. Розу подарил, какую-то хитрую, технологически обработанную. Смешной!
Андрей Гордеевич ее удивил. Про чувства не говорил совсем. Едва вышли в коридор, сразу бухнул: «Выходите за меня. Не пожалеете». И смотрит своими никогда не улыбающимися глазами: мол, чего зря слова тратить, вопрос поставлен – пожалуйте ответ.
Но так просто она его, конечно, не выпустила.
– Вы в меня влюбились? – Улыбку в уголках рта слегка наметила, бровями вверх повела – чуть-чуть. Будто сейчас прыснет. – Вы? Как сказал бы Станиславский, «не верю»!
Шустров, будто на заседании правления или директората, принялся детализировать:
– По правде сказать, я не знаю, что имеют в виду, когда говорят про любовь. Вероятно, каждый вкладывает в это понятие свой смысл. Но хорошо, что вы спросили. Честность – непременное условие долгого, плодотворного сотрудничества, именуемого «браком». – Он вытер платком лоб. Очевидно, беседа о чувствах давалась миллионеру нелегко. – Я больше всего люблю дело, которым занимаюсь. Жизнь за него отдам. Вы мне нужны и как женщина, и как великая актриса. Вдвоем мы своротим горы. Отдам ли я за вас жизнь? Несомненно. Буду ли я вас любить, если вы перестанете представлять интерес для моего дела? Не знаю. Это я вам со всей честностью, потому что без честности…
– Вы про честность уже объяснили, – изо всех сил стараясь не расхохотаться, сказала она. – Когда дали формулировку брака.
Они шли по коридору артистического этажа, до ее уборной оставалось несколько шагов.
– Я вам не только себя предлагаю. – Шустров взял ее за руку, остановил. – Я положу к вашим ногам весь мир. Он будет наш – мой и ваш. Вас он будет любить, а я его буду доить.
– Как это «доить»? – она подумала, что ослышалась.
– Как корову, за вымя. А молоко станем пить вместе.
Они пошли дальше. Настроение Элизы вдруг изменилось. Ей уже не было смешно. И дразнить Шустрова тоже расхотелось.
«А что, если мне его Бог послал? – думала Элиза. – Чтобы спасти от страшного греха. Ведь я собираюсь из страха, из эгоизма рисковать жизнью влюбленного мальчика. Андрей Гордеевич – не зеленый юнец. Он сумеет защитить свою суженую».
