Елена Топильская - Алая маска
— Кровь, кровь… — бормотал между тем Остри-ков, — кровь — она все расскажет… Помнишь, «Русскую правду», крокодил? Как там сказано, в статье второй было? А?
Я помотал головой; если я и изучал памятники русского права, то уж сейчас мне было не до цитирования. А доктор Остриков и не ждал ответа, сам продолжал:
— «Если кто избит до крови или до синяков, то не искать этому человеку свидетелей»… Так, крокодил? Кровь — улика, все расскажет… А дальше там что? «Если же на нем не будет следов, то пусть придут свидетели, если же не может, то делу конец».
— Но как же мы узнаем, чья кровь на вещественных уликах? — растерялся я. — Ведь наука тут бессильна. Нельзя отличить кровь одного человека от крови другого…
— Вот как? А что, именитые профессора не умеют даже отличать кровь человека от крови млекопитающего? — Остриков хитро прищурился.
— Но помните дело мадемуазель Симон-Де-манш? Ведь когда в доме ее любовника, господина Сухово-Кобылина нашли кровяные следы, полиция обратилась в Медицинскую контору, чтобы доктора ответили, не человека ли это кровь…
— Как не помнить! — саркастически ответил старый доктор и закашлялся астматически. — А вот ты откуда помнишь его? Ты ведь тогда под стол пешком ходил, а?
— Ну так что ж… Я читал заключение Медицинской конторы…
Остриков кивнул, не переставая кашлять. Наконец, достав платок, а вернее — неровный лоскут прокипяченной льняной тряпки, и утерев рот, он произнес:
— «Что же касается вопросов, человеческая ли кровь на кусках дерева, или нет, и к какому времени должно отнести появление кровяных пятен, то решение этих вопросов…»
— «…лежит вне границ, заключающих современные средства науки», — закончил я.
— Ах ты, крокодил! — Остриков отечески потрепал меня по макушке (еле достав, хоть мы и сидели рядышком). — А не ты ли опыты проводил тут у меня, сравнивая величину кровяных телец в пятнах? По Вирхофу и Брюке? А?
— Но ведь это были только опыты, — робко возразил я, — не имевшие доказательственного значения…
— Ах, оставь ты это, — поморщился мой наставник. — Тебе ж не заключение заказали. Сам должен убедиться.
— А вдруг эта теория ошибочна? — сомневался я.
— Если бы да кабы… — проворчал Остриков и повел меня в «кабинет» (так он называл крошечную выгородку в своей каморке, где стоял у него столик для опытов, имелся умывальник, так как для опытов требовалась вода, и микроскоп с предметными стеклами).
— Что нам потребно для такого опыта? — бормотал он про себя, перемежая фразы кашлем. — Вода, глицерин, поваренная соль. Сулема… Нет, лучше раствор едкого калия…
Достаточно быстро он изготовил жидкость для исследования, забрал у меня нож, который я утаил при передаче дела Плевичу, а также фрагмент картона, на который я перенес кровяные следы со стены зеркальной залы, где обнаружен был труп. И пока готовились препараты, Остриков побуждал мою логическую мысль искать разгадку происшедшего.
Я уже ответил ему, что протокола осмотра у меня нет с собою, но что каждое слово этого документа я помню отчетливо.
— Повреждения какие на трупе имелись? — сварливо допрашивал меня старикан, и я добросовестно вспоминал:
— Так… На паркете вокруг тела покойного — кровавые брызги, направленные острыми концами в сторону дверей… Верхняя часть лица покойного скрыта была маскою-домино алого цвета, застегнутою на затылке. Нижняя часть лица, видимая из-под маски, — свинцово-серая, губы синеватого оттенка…
— И это указало на задушение, понятно. А повреждения-то какие?
— На передней части шеи имелись ссадины кожи, которые по своему положению с обеих сторон гортани, а также по расположению и отпечаткам ногтей указывали на сдавление шеи рукой, при этом справа на шее имелись более многочисленные ссадины, чем слева.
— Справа? — удивился Остриков, оторвавшись от препаратов, и впился в меня своими колючими глазками, еле видными под седыми лохмами.
Я припомнил хорошенько обстановку места происшествия, и ссадины на шее покойного, которые я тщательно разглядел своими глазами и даже зарисовал на схеме, приложенной мною к протоколу.
— Все-таки справа более многочисленные ссадины? — упорствовал доктор, и я даже обиделся.
Остриков заметил мою досаду и примирительно улыбнулся:
— Все вы, крокодилы, поспешны да на выводы горазды. Неопытные следователи, бывает, ошибаются: смотрят в лицо покойному, видят справа бородавку да так и пишут — мол, на правой щеке бородавка. А она у покойника на левой щеке, следователь забывает, что для того «лево», то для него «право», если не рядом стоять, а сверху вниз смотреть.
Я понял упрек старого доктора, и постарался припомнить, правильно ли записал в протокол расположение ссадин: прикрыв глаза, представил лежавшего покойника и повертелся, определяя, где для того «право», а где «лево», а потом прикоснулся к собственной шее и проверил, так ли я записал. Остриков с улыбкой наблюдал за моими ужимками.
— Нет, я верно записал: справа на шее были у него более многочисленные следы ногтей.
— Ага! — вскричал доктор, бросив даже препараты. — Справа! О чем такое говорит?
Я в растерянности пожал плечами. Остриков разозлился.
— Крокодил! — рявкнул он на меня. — Чему я вас всех учил, негодных?! Ведь правая рука обыкновенно сильнее левой, и удавление производится по большей части правою рукой!
Я молчал, не понимая пока значения этого факта.
— Значит: обыкновенно на шею справа, при удавлении, ложится только большой палец, а все остальные пальцы приходятся на левую сторону, так?
— Так, — подтвердил я, начиная понимать, в чем дело. — А если больше ссадин на правой стороне шеи, то можно предположить, что убийца — левша?
— Ну наконец-то, — удовлетворенно хмыкнул Остриков. — Кто из находившихся в доме левору-кий?
— Не знаю, — растерянно сказал я. — Но при чем тут обитатели дома? Леворукие или праворукие, на них, ни на ком, нет порезных ран, из которых могло излиться столько крови, сколько я видел там, в зале…
Остриков, только-только успокоившийся, разозлился снова и даже сплюнул в сердцах.
— Тьфу! Да кто про кровь говорит? Ты мне скажи сначала, есть ли левши там. А с кровью потом разберемся.
Я стал вспоминать, какой рукой обыкновенно принимал у меня пальто швейцар Василий; нет, он определенно праворукий. Потом — обстановку в кабинете барона: кажется, на столе у него в кабинете чернильница стояла с правой руки, и там же лежали перья, значит, ему удобнее писать правой рукой. Женщин я исключил сразу, и хотя Ост-риков на меня зарычал, — мол, никого в таком деле исключать нельзя, но потом все же вынужден был признать, что такое убийство, как задушение крупного здорового мужчины, с малой долей вероятности может быть делом рук хрупкой женщины.
К тому же наконец были готовы препараты, с тем, чтобы можно было измерить диаметр кровяных телец и определить, соответствуют ли они по размеру кровяным шарикам человека, как известно, — самым крупным, или же по средней величине ближе к кровяным тельцам собаки либо лошади, быка, овцы. Мы занялись подсчетами и вскоре увидели результат, который озадачил меня, но и в то же время прояснил одно странное обстоятельство.
Несомненно, для нас с доктором Остриковым (но не бесспорно для Медицинской конторы) было то, что кровь, которую соскоблили мы с лезвия ножа, извлеченного из руки трупа, а также кровь, в изобилии покрывавшая стены и пол зеркальной залы, принадлежала — не человеку, нет. По всему получалось, что это была кровь крупного скота — быка или коровы.
И в свете этого нашего вывода мне понятно стало значение одной вещи, найденной неподалеку от злосчастного дома, где совершилось убийство: окровавленного бычьего пузыря. Если его принесли с бойни, наполненным бычьей кровью, разлили ее в зале, чтобы ввести в заблуждение следствие, — что и произошло в итоге, — то мы напрасно искали убийцу среди лиц, имеющих на теле раны. Значит, убийца вовсе не был ранен. И Ост-риков прав: никого нельзя исключить. Что ж, значит, мы этим выводом отброшены далеко назад, дальше, чем до поимки Гурия Фомина по примете в виде порезной раны на руке?
Пытаясь вспомнить, какой рукой ловчее управлялся Гурий Фомин, сидя напротив меня в кабинете полицейского управления, я представил себе, весьма ясно, всю его колоритную фигуру — и вдруг точно холодной водой меня окатило: родимое пятно! Крупное, бархатистое родимое пятно на правом боку! Я отчетливо видел его, когда Гурий прыгал в окно из здания на Морской, и я очень хорошо его рассмотрел, когда пытался оказать помощь, увы, запоздавшую, распростертому на полу гостиничного номера Фомину с ножом в груди. Но я видел это пятно в том же самом месте, на правом боку мужского тела, еще один раз.
Да, и сомнений в этом быть не может, хоть я и был тогда под влиянием некоего отравляющего снадобья, возможно, опиума. Обхватив голову руками, я застонал, и доктор Остриков ласково тронул меня за плечо, а потом стал поглаживать, стараясь успокоить.
