Наталья Александрова - Тьма над Петроградом
– Я ведь тебя предупреждала, – насмешливо фыркнула Мари, – мне с самого начала не нравилось это предприятие, я чувствую, что добром это не кончится…
– Спокойнее! – Борис встал и положил руку на спинку стула, где сидел Ртищев, краем глаза отметив, что Луиджи крадется к двери, чтобы зайти ему за спину на всякий случай. Борис дернул рукавом, так чтобы только Луиджи мог увидеть кончик лезвия спрятанного ножа.
– Серж, предложите Луиджи сесть на место, – отчеканил Борис, – а вы, мадам, не извольте каркать, а лучше дайте возможность господину профессору рассказать все, что он знает.
Ух, как Мари на него посмотрела! Словно два черных кинжала вырвались из ее глаз. Как будто и не было между ними той мимолетной нежности, как будто не мечтали о счастье вдвоем.
– Прошу прощения – не мадам, мадемуазель… – Борис нелюбезно улыбнулся и перевел взгляд на Сержа.
– Говорите, профессор, – сказал тот, одними бровями велев Луиджи вернуться за стол.
Дело было прошлой осенью. Профессор Ртищев жил тогда у своей кухарки Меланьи – больше ему некуда было деться. Меланья проработала у него лет тридцать, жила, как она говорила, на всем готовом и сумела отложить за это время кое-что на старость. Но все накопления пропали, и, чтобы не умереть с голоду, Меланья потихоньку носила на толкучку все любовно сбереженные ею подарки хозяина к ее именинам и церковным праздникам. Проели набор серебряных ложечек и две расписные деревянные шкатулки, почти не ношенную павловскую шаль и камчатую скатерть, альбом для фотографий, обитый малиновым бархатом, с накладными застежками, куда Меланья вклеивала открытки и вырезки из журнала «Нива». Когда же в прожорливом чреве Сенного рынка исчезли серебряные щипчики для сахара, фаянсовый кувшин, расписанный лиловыми ирисами, и золотой образок Казанской Божьей Матери, профессор Ртищев нашел себе небольшой заработок.
Знакомый фотограф подарил ему пачку черной бумаги, и Павел Аристархович сидел на рынке и вырезал силуэтные портреты желающих. За это ему платили небольшую денежку, профессор, правда, предпочитал брать продуктами. Талант к рисованию у него был с детства, однако стал он не художником, а искусствоведом. Но вот сейчас пригодилось и умение рисовать.
Так и сидел он на раскладном стульчике, дуя на озябшие пальцы и вырезая просто так, для себя, портрет собаки Дианки, умершей в далеком девятьсот тринадцатом году, когда его окликнул тихий женский голос:
– Павел Аристархович, никак это вы?
Ртищев поднял голову и увидел перед собой давнюю знакомую Агнию Львовну Мезенцеву. Если бы она сама не подошла к его стульчику, он никогда бы ее не узнал. Она здорово постарела, была замотала в платок, как деревенская баба, и только глаза смотрели живо и напоминали прежнюю Агнию.
– Боже мой, вы? – Профессор привстал с места. – Сударыня, какими судьбами?..
– Тише! – Она почти силой усадила его на стул. – Не нужно привлекать внимания…
Он опустил голову и шепотом засыпал ее вопросами о Сашеньке и ее матери, он знал, что они всегда были очень дружны. Агния отвечала кратко, что ее подруга Ольга Кирилловна умерла, Сашеньку же пока миновала гроза. ГПУ не разузнало о ее происхождении, им удалось скрыться от властей, но какой ценой…
– Мы живем у анархистов, – говорила Агния, – это ужасно. Я служу у них кем-то вроде экономки, а Сашенька… ее взял к себе Игнат Кардаш, он страшный, страшный человек, держит ее взаперти, домогается. Сашенька очень больна, я всерьез опасаюсь за ее рассудок… меня выпускают только на базар вон с теми двумя. – Она указала на двоих мужчин, один огромный, в папахе, другой на вид пожиже, в женской когда-то бордового цвета кацавейке.
Они застряли возле одноногого гармониста, который наяривал «Яблочко». Мальчишка лет двенадцати ловко плясал, откалывая такие коленца, что публика одобрительно свистела.
– Нам не уйти оттуда, да и куда мы пойдем? – бормотала Агния. – Ни жилья, ни денег на еду, да еще выдаст кто-нибудь…
– Господи! – Ртищев выронил ножницы на чей-то огромный сапог, как оказалось того самого типа в папахе.
– Ты что, старая кляча, тут растобариваешь, вместо того чтобы сало искать? – проревел мужик, пнув ногой все хозяйство Ртищева.
– Ты что, ирод, делаешь? – завизжали расположившиеся по соседству торговки бубликами и пирогами. – Ты что это себе позволяешь? Почто старика разорил? Он сидит, копеечку свою зарабатывает, никого не трогает… У, идолово семя!..
Ртищев подобрал ножницы и мигом вырезал портрет анархиста.
– Ой, похож! – захохотали бабы. – Ой, рожа наглая!
Вместо того чтобы озлиться, тип в папахе обрадовался, бережно спрятал портрет, а Павлу Аристарховичу заплатил тремя бубликами, что купил тут же, у торговки.
– Так что я в тот день два бублика Меланье принес, – грустно улыбнулся Ртищев, – третий – не выдержал, по дороге съел.
– У анархистов, говорите… – сказал Серж, внимательно выслушав рассказ, – стало быть, нужно искать у анархистов. Завтра в их клуб пойдем.
– У них клуб есть? – удивился Борис.
– А как же! Советская власть их признает. Но, – Серж усмехнулся, – до поры до времени. Скоро, ой скоро конец придет их малине!
Выцветший бледно-зеленый фасад дворца, как траурная повязка, перечеркивала огромная черная вывеска «Петроградский клуб анархистов».
– Вроде бы нам сюда, – проговорил Серж, подходя к крыльцу.
Возле двери клуба стоял здоровенный детина в долгополом черном пальто и длинном красном шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи и свисающем концами до самой земли. Под правым его глазом красовался огромный застарелый синяк, переливающийся всеми цветами радуги от темно-багрового до густо-желтого.
– Вы куда, братцы, – на дискуссию? – поинтересовался он у подошедших.
– Конечно! – подтвердил Борис, покосившись на пудовые кулаки анархиста.
– А вы от какой организации? – спросил тот, подозрительно оглядев посетителей.
– От коломенской! – выдал Борис первое, что пришло ему на ум.
– У вас вроде Васька Сухарев за старшего?
– Давно Ваську переизбрали! – включился в разговор Серж. – За левый уклон.
– Иди ты! – недоверчиво воскликнул анархист. – Надо же, как люди перерождаются! Настоящий был анархист, огнем горел, от него прикуривать можно было!
– Переродился, – пожал плечами Серж.
– Надо же! А у вас ножей, кастетов нету? На дискуссию с холодным оружием нельзя! Допускаются только словесные аргументы!
– Нет, ничего такого! – заверил его Борис.
– Ну, проходите, братцы! – милостиво разрешил анархист, распахнув перед гостями тяжелую резную дверь.
В просторном фойе дворца висело огромное черное бархатное знамя с красной надписью «Анархия – мать порядка». Под этим знаменем стояла мраморная статуя богини правосудия Фемиды, на голову которой какой-то шутник напялил матросскую бескозырку. Рядом с незрячей богиней двое анархистов молча и ожесточенно тузили друг друга. Один был длинноволос, как спившийся дьякон, другой – лыс, как выпавший из лузы бильярдный шар.
– Товарищи, где здесь дискуссия намечается? – спросил дерущихся Борис.
Оба анархиста, мгновенно забыв о своей ссоре, повернулись к Борису и закричали на два голоса:
– Какие мы тебе товарищи? Товарищи в Смольном заседают, в ГПУ служат! Товарищи от народа оторвались! Так что ты не смей нас этим позорным прозвищем называть, если не хочешь тумаков!
– Извините… – Борис попятился, на всякий случай приняв боксерскую стойку. – А как вас положено величать?
– Братьями! – выкрикнул лысый. – Потому что все люди – братья, кроме этих отщепенцев и ренегатов! – И он ловко пнул ногой своего длинноволосого оппонента.
– А дискуссия-то где, братцы? – повторил Борис свой вопрос.
– На втором этаже, в зале! – ответил длинноволосый, и оба анархиста снова принялись молотить друг друга.
– Еще один вопрос, – попытался прервать их Борис. – Вы Игната Кардаша не знаете?
Но анархисты так увлеклись выяснением отношений, что больше ничего не слышали.
Борис и Серж по широкой мраморной лестнице поднялись на второй этаж дворца. Из-за полуоткрытых дверей доносились громкие крики – наверняка именно там происходила обещанная дискуссия, а значит, там собрался весь цвет анархической общественности, и был шанс найти Игната Кардаша.
Спутники вошли в зал.
Зал был полон народу. Здесь были матросы в бушлатах и студенты в форменных тужурках, попадались рабочие и мастеровые. Все они кричали одновременно, так что разобрать что-то в этом непрерывном гомоне не представлялось возможности.
На трибуне стоял невысокий человек с окладистой бородой, который безуспешно пытался привлечь внимание публики.
Наконец на эту же трибуну вскарабкался рослый матрос и рявкнул таким басом, каким свободно можно было перекрыть рев шторма и артиллерийскую канонаду:
– Ша, братва! Прекратить сей момент этот кагал! Якорь вам в глотку! Вы анархисты или базарные торговки?
