Леонид Юзефович - Журавли и карлики
Монголы вообще не признавали никакого значения за событием, если никто не потрудился его предсказать. Такие события проходили бесследно и не запечатлевались в народной памяти, будь то даже война, чума или засуха. Об этом Жохову говорила знакомая монголка из министерства геологии. Он не подозревал в ней диссидентку, но когда после экскурсии во дворец Богдо-хана остался у нее на ночь, она прямо в постели доверительно сказала ему, что пребывание МНРП у власти никем никогда не было провозвещено, поэтому его следует рассматривать как мираж, как нечто на самом деле несуществующее, иначе святые провидцы и праведники знали бы о нем заранее. Судьбоносное будущее им открыто, бесплодное – нет, потому что не имеет корней в прошлом. Недаром конная статуя Сухэ-Батора в центре столицы воздвигнута на том месте, где при вступлении красных в Ургу конь основателя МНРП сделал лужу. Памятник ему – порождение телесных миазмов, когда-нибудь он растает как снег, исчезнет как сон. Голая женщина лежала рядом и говорила, говорила. Заткнуть ей рот не удавалось даже поцелуем. В ту ночь Жохов был ошарашен ее постельным откровением, но позднее не раз прилагал его к быстро меняющейся реальности. Что бы там кто ни болтал и на каких бы прозорливцев ни ссылался, нынешнюю жизнь никто не предвидел, следовало поскорее взять от нее все, что можно, пока ей не свернули шею.
Вооружившись этой монгольской теорией, Жохов решил, что газета «Сокровища и клады» не случайно явилась в его жизни. Богатство было предсказано ему историей про волшебную девочку из подполья. Ее корни лежали в его прошлом, значит, есть перспектива расплеваться и с Караваевым, и с Семеном Иосифовичем. Лелька поступит в полное его распоряжение, мать сможет наконец выйти на пенсию, а сам он купит две однокомнатные квартиры – одну сдавать, в другой жить и наслаждаться свободой. Катя будет навещать его в новой шубе, которую он подарит ей взамен ее кролика. Будущее насыщалось зримыми деталями, вплоть до реакции матери с ее армянином на внезапное появление в их квартире грузчиков со стиральной машиной последнего поколения.
Дядька тем временем обратился к судьбам знакомых нумизматов. Сам он пострадал еще при Сталине, но и при Хрущеве, и при Брежневе немало его товарищей, людей очень достойных, отбывали срок по обвинению в спекуляции. Продавать монеты запрещалось, разрешали только обмен. Московский клуб коллекционеров был наводнен шпионами, все места, где они собирались нелегально, контролировала милиция. Случались облавы с приводами, протоколами и сигналами по месту работы. В дядькином изложении эти воскресные сходки в лесопарковой зоне выглядели как революционные маевки при царизме.
Он стал вспоминать проданную коллекцию:
– Музейные были экземпляры! Траурный рубль Екатерины Первой, ее же – с локоном в волосах, оба в идеальном состоянии. Анны Иоанновны пробный рубль, орел на реверсе цепью окружен. У него коэффициент редкости – три. Больше не бывает. Петра Третьего полный рублевый набор был, всех монетных дворов. Павловский крестовый ефимок вообще уникум, цена ни в одном каталоге не указана.
– Как же его оценивают?
– А никак. Дураков нет продавать. Один нашелся, – сказал дядька и протяжно посмотрел в окно.
После уроков Катя забрала дочь с продленки. При виде матери та ни малейшей радости не выказала и с ходу начала перечислять все то, что тетка обещала ей купить, но не купила. Кое-что из списка посчастливилось приобрести в ближайшем газетном киоске. Наташа подобрела, взяла Катю за руку и стала рассказывать про одну девочку, дружившую раньше с другой девочкой, которая предложила меняться с ней календариками из серии про котят, а сама дала из другой серии, хотя эта девочка собирает с котятами, поэтому она теперь с той девочкой не дружит, а хочет дружить с Наташей и сегодня на перемене рассказала ей очень страшную историю.
– Рассказать? – спросила дочь по дороге к теткиному дому.
Отказаться Катя не посмела.
– Значит, – приступила Наташа, – в одном городе жила одна семья – мама, папа и дочка. Мама у них была колдунья, но дочка с папой это про нее не знали. Однажды она подарила дочке стеклянную куклу, необычайно красивую. Дочка стала играть с куклой, а мама пошла на работу. Она на заводе работала.
– Колдуньи на заводах не работают, – заметила Катя.
– Мам, ты чего? – рассердилась Наташа на ее непонятливость. – Она же нарочно, чтобы не догадались, что она колдунья. А папа у них был в отпуске. Он дома сидел, все делал по хозяйству. Обед сварил, зовет дочку: «Идем обедать!» Дочка пошла, а куклу во дворе оставила. Первое съела, второе, чай, опять вышла во двор, а кукла куда-то делась. Они с папой поискали ее, нигде нету. Папа говорит: «Ладно, сама найдется» – и начал дрова колоть. Они в деревянном доме жили, с печкой. Топором размахнулся, вдруг кукла откуда-то появилась, и он ей случайно руку отрубил. Дочка заплакала, но что тут поделаешь? Стала с ней дальше играть, с безрукой. А вечером мама приходит с работы, и у нее тоже одной руки нету. Дочка с папой говорят ей: «Ты иди в больницу!» А она никуда не идет, легла спать. Утром снова на завод ушла.
– Без руки?
– Не хочешь слушать, могу не рассказывать, – пригрозила Наташа.
– Хочу, хочу.
– Тогда не перебивай… Дочка стала играть с куклой, и та опять куда-то пропала. А папа как стал дрова колоть, она ему под топор подвернулась, и он ей вторую руку отрубил. Вечером мама приходит совсем без рук, но к врачу не пошла, выспалась и снова на работу. Дочка с папой смотрят, у нее уже обе руки на месте. Они потом узнали, что когда где-нибудь кому-нибудь руку, например, трамваем отрежет, она колдовством умела эту руку себе приставлять. Или ногу. А тогда они еще ничего не поняли, решили, что им это все приснилось. Дочка опять стала с куклой играть, и папа ей первую ногу отрубил. Кукле, – уточнила Наташа. – Вечером мама приходит с работы на костылях, без одной ноги. Они всей семьей поужинали, легли спать, а утром она встает с постели на двух ногах.
– А кукла?
– Кукла уже и без рук, и одноногая, но дочку все равно тянет к ней как магнитом. На четвертый день снова стала с ней играть, а папа нечаянно отрубил ей последнюю ногу, и оттуда выползла змея. Она хотела ужалить дочку, но папа успел разрубить ее топором.
– Кукла же стеклянная. Как они в ней змею-то не заметили?
– Она такая туманная была, не видно, что у нее внутри. В общем, папа вызвал милиционеров, они все расследовали. Оказывается, эта змея была душа их мамы, а сама она превращалась в куклу. Хотела спрятать там свою душу, а когда ей всё по очереди поотрубают, выползти оттуда и ужалить дочку до смерти.
– Зачем? – спросила Катя, благоразумно не касаясь вопроса о том, почему змея не выползла из первой же дырки.
– Не любила ее, – легко объяснила дочь.
Конец истории был скомкан, потому что уже поднялись к себе на площадку. Катя достала ключи. Наташа, морщась, переступала с ноги на ногу. Ясное дело, в школе не удосужилась пописать и терпела уже из последних сил.
– Потом все ребята, кто слушал, стали говорить свое мнение, что на свете самое страшное, – торопливо досказывала она. – Про покойников говорили, про то, что уснешь и не проснешься, что Хасбулатов будет президент вместо Ельцина, про вампиров. Я тоже сказала…
Вошли в прихожую.
– И что же ты сказала?
– Я сказала, – гордо ответила дочь, поворачиваясь вокруг себя, чтобы ей развязали шарф на затылке, – самое страшное, это когда мама своим детям хочет злое.
Катя присела перед ней на корточки, начала целовать в лоб, в нос, в щеки. Они были сообщающиеся сосуды, это проклятое время стояло в них как вода – на одной отметке.
– Прости меня, девочка моя! – шептала она сквозь прихлынувшие к горлу слезы. – Прости меня, дуру!
В эту минуту зазвонил телефон.
Глава 11
Последний шанс
Шубин немного опоздал. Старые друзья уже сидели за столом, Марик рассказывал своим живодерским басом:
– У меня приятель на Рождество летал в Нью-Йорк, ему там сказали, что Бродский склоняется к католичеству. Мне, честно говоря, не понятно, как русский поэт может быть папистом, хотя в данном конкретном случае все не так страшно. Страшнее всего, когда католиком делается православный человек. Дракула не случайно стал вампиром.
Он прервался, ожидая недоуменных вопросов о связи между тем и этим, но гости молчали. Их оказалось всего четверо. Слева от именинника сидела полная женщина с молодым лицом, впустившая Шубина в квартиру. Ее звали Лерой, и у них с Мариком был институтский роман. По его рассказам, она влюбилась в него еще на вступительных экзаменах. Он ее не замечал, пока после третьего курса вместе не очутились на производственной практике в Челябинской области. Марик тогда вернулся в Москву переполненный впечатлениями. Первый раз все произошло во время обеденного перерыва, в подсобке, поэтому она сняла только трусы, а он положил их себе в карман, потому что на ней была юбка без карманов. Сгоряча оба про них забыли и до конца смены переглядывались, как два террориста среди толпы, не подозревающей, что у одного из них в кармане спрятана бомба. Потом пошли в городской сад, и, самое удивительное, когда она за кустами, прямо при Марике, подхватив юбку, натянула эти трусы, это ее движение взволновало его куда больше, чем то, каким они были сняты. В чем тут дело, он постичь не мог и допытывался у Шубина, бывало ли с ним такое, или он, Марик, какой-то уникум. С тех пор Лера на птичьих правах присутствовала в его жизни. Независимый вид, с каким она сейчас курила сигарету-гвоздик, выдавал ее с головой. С одного взгляда становилось понятно, как важно ей быть здесь.
