Далия Трускиновская - Скрипка некроманта
Голицын был уже немолод и сложения плотного, но ловкость сохранил юношескую. Он выскочил из-за стола и отцепил Брискорна от Маликульмулька. Инженерный полковник погорячился, решив, что одним ударом кулака уложит такую глыбу. Маликульмульк дал сдачи, но сильно бить он не умел, Брискорн устоял и ухватил его за плечо, а тут и князь подоспел.
— А ну, разойтись по углам! — скомандовал он. — Повесы, бездельники, другого места не нашли?
— Клянусь честью, я скрипки не брал! Христом Богом! — Брискорн перекрестился. — Все расскажу, да только не при нем!
— Ты, братец, ступай вон, а ты, Александр Максимыч, останься. Ступай, ступай!
Маликульмульк, не подобрав выпавшей при стычке жалобы, вышел. В коридоре он остановился, потирая рукой лоб, а в голове было одно слово: пропал, пропал…
Конечно же, князь охотнее поверит инженерному полковнику, чем своему придворному чудаку, «послушай-ка, братцу». А Брискорн артистически изобразит какую-нибудь трогательную историю — он романы читает, наверняка нахватался всяких сюжетов про честь и бесчестье.
Бежать, бежать… пока не случилось чего похуже…
К Федору Осиповичу, к давнему другу! Он уж придумает, как тут быть. Он знает, что Брискорн не на шутку замешан в этом деле, он опытен, и то, что он, живя в Риге, незаметно собирает сведения о здешних делах, тоже кое-что означает. Он наверняка чиновник по особым поручениям, и хотелось бы знать, которого ведомства! Он найдет выход и не из такого положения.
Маликульмульк ворвался в скромное, но безупречно убранное жилище Федора Осиповича тяжело дыша — он спешил по Господской, все ускоряя и ускоряя шаг, а по Конюшенной уже бежал.
Хозяин был дома и занимался наведением порядка — ходил с влажной тряпочкой по комнате и сладострастно, едва ль не скалясь по-звериному, кидался на всякую пылинку. Эта способность видеть пылинки всегда вселяла в Маликульмулька священный трепет — сам он не заметил бы, даже если бы дворник принес с улицы и расположил в углу кучу конского навоза.
— Федор Осипович! — воскликнул он. — Выручайте, Христа ради!
— Добрый день, Иван Андреич, — сказал давний друг. — Чем могу! Все мое — ваше! Снимайте шубу, садитесь, переведите дух и говорите внятно.
Маликульмульк послушался — тем более что в глазах и в голосе Федора Осиповича было неподдельное сочувствие. Он сел к столу и облокотился, едва не сбросив почти собранный штатив для трубок.
— Брискорн! — воскликнул он. — Это все же Брискорн! Он напал на меня в кабинете князя! Он переманит князя на свою сторону, а я же останусь кругом виноват!
— Брискорна я знаю не первый день, — отвечал Федор Осипович. — Но вы что-то странное плетете. Расскажите-ка с самого начала, ab ovo, как говорили Цезари и Бруты.
— Я полагал, что главное в сем деле — найти скрипку и отдать ее хозяину, чтобы в городе не смеялись над Голицыными и их приемом. Мне, прямо скажу, безразлично, кто ее унес, лишь бы она вернулась на свое место. А все домыслы вели к тому, что это Брискорн, вы же помните. И его нелепое поведение в «Петербурге», и слова, которые он говорил…
— Помню, и что же?
— Я, дурак, написал ему письмо. Очень деликатное письмо, где намекал, что его тайна мне известна, и просил вернуть сей предмет. Подписался «доброжелателем» — так я и впрямь желал ему добра! А он сообразил…
— Как?
— Узнал почерк. Да и никто из русских, кроме меня, не знал о скандале с фон дер Лауницем. Письмо-то я по-русски написал.
— Отчего ж не по-немецки?
— А оттого, что говорю я теперь по-немецки отменно, у меня талант к языкам, а пишу с ошибками — да это такой язык, что без ошибок писать невозможно.
— Лучше бы по-немецки…
— И вот он явился с утра к его сиятельству домогаться справедливости! И там напал на меня, когда я высказал ему правду в глаза! А его сиятельство выставил меня из кабинета — он более доверяет полковнику, нежели мне…
— А вот не надо было наживать себе репутацию литератора, — жестко перебил Федор Осипович. — В любом государстве, правильно устроенном, и для любого государственного мужа слово полковника весомее литераторского. Теперь вы в этом убедились? Но ничего, дело поправимо. Я сумею защитить вас!
Федор Осипович преобразился. Пропала куда-то тряпица, слетел с плеч шлафрок, он стоял в старомодном длинном жилете поверх белой рубахи, в узких штанах, протянув вперед крупную сухую руку — ни дать ни взять дуэлянт! Его немолодое лицо дышало подлинной отвагой — Маликульмульк залюбовался.
— Но как? — спросил он. — Как?
— Это уж позвольте знать мне — как. Сие дело со скрипкой — конфект, рахат-лукум для человека понимающего. Тут ведь и полицию рижскую можно прищучить. Вы верите в случайности? Я полагаю, что всякую случайность Господь нам посылает как знак. Извольте убедиться — на какой улице у нас Управа благочиния.
— На Девичьей, — вспомнил Маликульмульк. — Да, на Большой Девичьей, именно на Большой, хотя она в длину, дай Бог памяти… Сто тридцать шагов, может, сто тридцать два.
— А знаете ли вы, драгоценный Иван Андреич, какие улицы в немецких городишках спокон веку назывались Девичьими? Те, где селились гулящие девки! Продажные девки! Вот вам и знак! Полиция исполняет все что угодно господам ратманам, за вознаграждение. Но Бог с ней. Пусть Брискорн говорит его сиятельству все что угодно, пусть хоть оперные арии ему поет. Он будет наконец проучен. Только, Иван Андреич, с одним условием.
— С каким же? — спросил с превеликой готовностью Маликульмульк.
— Дайте мне слово, что навеки отрекаетесь от своей писанины. Да, да, я не шучу. Вы ведь в глубине души — еще на том свете, еще помышляете сесть да написать нетленную оду, как когда-то, помните, вы из псалмов сюжеты брали, или на фейерверк, или послание, равное по силе вашему «Посланию о пользе страстей». Ох, до сих пор вспоминаю и смеюсь!..
И Федор Осипович продекламировал с великолепной иронией:
— «Искусников со всех мы кличем стран.
Упомнишь ли их всех, моя ты Муза?
Хотим ли есть? — Дай повара француза,
Британца дай нам школить лошадей;
Женился ли, и бог дает детей?
Им в нянюшки мы ищем англичанку;
Для оперы поставь нам итальянку;
Джонсон — обуй, Дюфо — всчеши нам лоб;
Умрем, и тут — дай немца сделать гроб!»
Маликульмульк вздохнул: вот ведь что останется вместо могильного камня — рифмованная шутка, написанная почти что просторечным стилем.
— Иван Андреич? Откажитесь, право. Пусть мертвые погребают своих мертвецов. Все эти дурачества — на том свете, а мы, слава Богу, на этом. И как же недостает друга вашего, господина Клушина! Вот кто избрал верный путь! Господь, сам Господь надоумил его встать на страже! Только из бывшего вольнодумца может получиться настоящий цензор. Он знает, где подстерегает опасность.
— Он не был вольнодумцем, — тихо ответил Маликульмульк. — Он либертином был, амурную вольность проповедовал, да и я, дурак, за ним следом потащился…
— Иван Андреич, я ваш друг. Наберитесь мужества — и дайте слово все свои стихоплетные затеи оставить. Вас Господь для иного предназначил и меня на вашем пути поставил. И тогда я, убедившись, что на тот свет возврата более нет, помогу вам на сем свете… да ну же! Повторяйте за мной — отрекаюсь…
— Ну что же, — сказал Маликульмульк. — А точно ли поможете?
— От вашего Брискорна останется мокрое место! И скрипку он заберет у барона да сам его сиятельству принесет. Правда, все это случится не завтра, мне потребно несколько дней. Ну так вставайте и торжественно дайте мне слово. Вы увидите — стоит вам сделать это да еще повыбрасывать из дома все книжки, как дело пойдет на лад. Вы тут же избавитесь от иллюзий. Главное — знать, что прошлое давно уж на том свете, а вы — на этом. Я умею, будучи на этом свете, заглядывать на тот, а вам это покамест вредно… Ну, повторяйте за мной: я, Иван, Андреев сын, Крылов…
— Да это, право, как у масонов…
— Масоны детскими игрушками забавляются, а я вам дело говорю.
Голос был строг — Маликульмульк встал и руку перед собой протянул, как показал Федор Осипович.
— Я, Иван, Андреев сын, Крылов… — неуверенно произнес он и замолчал, услышав шаги на лестнице.
— Это хозяйка моя, не извольте беспокоиться. У нее тут, наверху, в кладовке всякое добро хранится. Начнем сначала!
Федор Осипович был взволновал необычайно. Казалось бы, порядком оплешивевшему пожилому господину с помятым лицом страсти не подходят — однако он кипел, он чуть ли не искры разбрасывал на манер фейерверка.
— Да я и так это исполню, без слова, — сказал Маликульмульк. — Знали бы вы, как я устал ожидать от самого себя…
И тут дверь отворилась.
На пороге встал Давид Иероним Гриндель.
— Это что еще за неуместный визит? — по-немецки спросил Федор Осипович.
