Сюзанна Ринделл - Другая машинистка
Пересказала я ей и всякий вздор поры моего пребывания в Бедфордской академии, заметив даже, что здание насквозь пропахло влажными шерстяными носками, но мне почему-то нравился этот запах, а еще нас всех заставляли носить одинаковые светло-голубые платья, и мне втайне нравилось мое, хотя девицы выставлялись друг перед другом, как они, мол, ненавидят эту униформу. Поведала я и о том, как получила награду за лучший почерк и это дало мне привилегию сидеть в классе у дровяной печи, что весьма ценилось зимой. Рассказала о школе для мальчиков чуть дальше на той же улице и как один мальчик, когда мне было четырнадцать, повадился, проходя мимо ворот, просовывать сквозь решетку конверты, на которых дивной каллиграфической вязью было выведено мое имя. Я не вскрывала эти письма и ни разу не поинтересовалась, что внутри. Почему же нет, спросила Одалия, и я ответила: потому что я знала – то, что внутри, заведомо не будет столь прекрасным и совершенным, как эта каллиграфическая надпись снаружи. При этих словах она повернула голову и как-то оценивающе присмотрелась ко мне, – по-моему, как ни удивительно, она меня одобрила.
И сколько я ни болтала, Одалия выслушивала мои пустяковые истории в восторженном упоении – пока к столу не приблизился Тедди. Едва он плюхнулся рядом с нами, настроение Одалии резко переменилось. Она вдруг заговорила о собственном детстве, которое на сей раз провела в Калифорнии.
– В каких местах? – вежливо уточнил Тедди.
К тому времени в разговоре участвовали уже все, вернее, все наши сотрапезники слушали, загипнотизированные, как это часто бывало, захватывающим повествованием Одалии.
– В Санта-Фе,[18] – ляпнула она.
– Ясно, – кивнул Тедди. Остальные либо не желали признаваться, как невнимательно слушали в детстве учителя географии (а он-то добросовестно тыкал в карту длинной указкой), либо стеснялись поправлять рассказчицу, – так или иначе, ни на одном лице не мелькнуло даже замешательства. – И как же вы туда попали? – продолжал Тедди.
– Я там и родилась, – с прелестной улыбкой отвечала Одалия.
Я почувствовала, как Тедди, вздрогнув от изумления, резко выпрямился, но если Одалия и заметила, как он встрепенулся, то ее это не обеспокоило или же она умышленно притворилась, будто ничего не видит, и продолжала свой рассказ.
В тот день ветер соперничал силой с солнцем. Пока Одалия говорила, ее лоснящиеся волосы свободно колыхались у подбородка, изящную стрижку растрепал ветер. Трепетал и желто-белый полосатый зонт над головой, вспышки яркого солнца, прорываясь сквозь искусственную тень, играли на высоких скулах Одалии. Остальные слушатели полностью доверились ее рассказу, но этого ей было мало. Скептическая усмешка или призрак усмешки на лице Тедди не давали ей покоя, и я несколько раз перехватывала ее быстрый, как молния, взгляд, не суливший молодому человеку ничего доброго. Это было мне знакомо по опыту совместной жизни: Одалия терпеть не могла, когда в ней сомневались. Губы ее нервно дергались. Некая Луиза вступила в разговор и пустилась рассказывать о том, как проводила с мужем медовый месяц в приморской деревушке Санта-Барбара. Одалия что-то буркнула и резко поднялась из-за стола. Она удалялась порывисто и стремительно, а я смотрела ей вслед и мечтала присоединиться, но подыскивала любезную отговорку для остававшихся за столом.
– Я что-то не так сказала? – искренне огорчилась злосчастная Луиза, озадаченно хмурясь и оглядывая других гостей в надежде, что ее утешат и успокоят. – Господи… Разве Санта-Барбара не под Лос-Анджелесом? Я-то про Санта-Барбару заговорила, потому что думала, ей будет приятно поболтать про родные места…
Удачная подсказка: извиниться за Одалию и уйти, соблюдя все приличия.
– Кажется, у нее голова болит, она говорила, – сообщила я всем. – Пойду проверю, как она.
И я помчалась за Одалией, чувствуя, как взгляд Тедди жжет мне лопатки.
Одалию я застала в нашей комнате. Она яростно работала щеткой: ветер спутал ее шелковые, обычно очень послушные волосы. Мне хотелось расспросить ее о том, что мне рассказал Тедди, – пусть отметет его слова, скажет, что все неправда. Я уже понимала, как мало мне известно об Одалии, а ведь я полностью от нее зависела. Мне припомнился обрывок сплетни, подслушанный в участке, – про то, как Одалия и Клара Боу отплясывали на столе в какой-то фильме. Калифорния, изо всех сил убеждала я себя, естественно вписывается в голливудский сюжет. И так со многими ее рассказами – они могли быть правдой, но вот беда: они взаимно друг друга исключали. Пусть посмотрит мне в глаза и даст слово, пусть скажет твердо, точно для нее это так и есть, повторяла я про себя, и я решусь ей поверить, здесь и сейчас, отныне и во всем. Я поверю ей, а все остальное не имеет значения. Не всегда истина – это факты, которые нужно обнаружить и перепроверить; иногда истина зависит от того, на чьей ты стороне. Я собралась с духом, откашлялась.
– Тедди говорит…
И вдруг щетка пронеслась по воздуху и шмякнулась в стену у меня за спиной. Я проследила траекторию полета в обратном направлении и увидела, как взорвалось гневом лицо Одалии.
– Тедди! Да что он знает! О чем! Прыщавый подросток, господи боже ты мой! Давно ли в штаны писался!
Никогда прежде я не видела Одалию в таком бешенстве. Зрелище пугающее и прекрасное, как беззаконная комета, слепо несущаяся к Земле.
Больше я в тот день о Тедди не заговаривала. На цыпочках вышла из комнаты и предпочла погулять по берегу, чем лечь и прикидываться спящей рядом с грозно-гневной Одалией.
* * *Под вечер Одалия вроде бы остыла. Освежившись послеполуденным сном (видимо, только я с перепугу не смогла бы заснуть, у Одалии и с этим не было проблем), она вновь была радостна и розовощека и даже напевала, когда мы переодевались к ужину. Похоже, пребывала в отличном расположении духа и платье выбрала под настроение – огненно-красное, вызывающее. Поныне помню, как неистовый цвет платья контрастировал с темными волосами: короткая стрижка была гладкой и глянцевой, точно лужа разлитых чернил. Стоило посмотреть на Одалию, очень стоило, прекрасное и поразительное зрелище. Пожалуй, этими словами я отчасти себя разоблачаю, и все же даже ради спасения собственной жизни я не припомню, во что была одета в ту ночь сама, зато до сих пор вижу каждый штрих черной вышивки на ее красном платье.
Звезды светили во всю мочь, проступили рано, будто Бринкли платили им сверхурочно, – яркие точки света в сверхъестественной синеве сумеречного небосвода. Ужин, как и накануне, сервировали на террасе (на этот раз ребра ягненка под мятным желе), вечерний воздух был тепловат и солон. С облегчением я отметила отсутствие Тедди. Когда мы спустились на террасу, Одалия сразу же проверила гостевые карточки и вроде бы успокоилась. Луиза, та женщина, чей рассказ Одалия, выскочив из-за стола во время чаепития, так резко оборвала, за ужином оказалась от нее по левую руку, и теперь Одалия постаралась выслушать историю до конца с того самого места, на котором Луиза остановилась. Минуты не прошло, а они уже сделались закадычными подружками, мне же выпала честь созерцать лопатки Одалии, пока она болтала и пересмеивалась с Луизой. Разумеется, я обиделась, однако смолчала. Сочла, что Одалия компенсирует таким образом свою бестактность. И это к лучшему.
Благодеяния, знаете ли, бывают разные. И вот какова благотворительная роль Одалии: рядом с ней менее привлекательные девушки вдруг чувствуют, что можно освоить некий тайный прием и обрести хотя бы долю ее неотразимого, своевольного очарования. Однако благодеяние, когда оно исходит от таких эгоистичных и лишенных капли сострадания акул, как наша Одалия, не избавлено от примеси издевки. Одалия могла подобрать девицу, привычно подпирающую стену, и вознести ее в королевы бала. Поскольку судьба выбирает себе фаворитов по прихоти, порой и поступала она так безо всякой видимой причины, безо всякой корысти. И я, разумеется, презирала таких ее подопечных, отнюдь не подозревая, что причислить к ним возможно и меня. Но (не будем забывать) от меня-то Одалии кое-что было потребно. И не так уж мало, как выяснилось в конечном счете. Но до этого скоро дойдет черед.
Подали главное блюдо, воздух наполнился маслянистым и мускусным запахом ягнятины. Столь нежного мяса мне прежде отведывать не доводилось, баранину я едала гораздо более старую, а эти сочные кусочки так и таяли во рту. На время я даже позабыла раздражаться из-за Луизы. Но к десерту вернулось и недовольство. За месяцы, проведенные рядом с Одалией, я, изволите видеть, стала снобкой и на Луизу обратила недавно обретенный взгляд свысока. Вопреки ее молодости, то был пренеприятный образчик преждевременного старения: темные тусклые волосы накручены столь неаккуратно, будто ворона или еще какая помоечная птица вздумала строить гнездо и на полдороге оставила свою затею. Всякий раз, как она принималась истерически хохотать над репликами Одалии, – а делала она это омерзительно часто – из-под верхней губы выступали кривоватые зубы. Даже ее платье оскорбляло мой взор; прежде, пока моим гардеробом не занялась Одалия, я не знала подобной разборчивости. Этот наряд мог бы считаться безнадежно устаревшим, если бы не шифонная, шитая бисером накидка, однако и с нею платье еле-еле соответствовало требованиям моды. Не могла же Одалия по-настоящему заинтересоваться лепетом Луизы, решила я. Возможно, присутствие Тедди нервировало ее больше, чем я догадывалась, и она укрепляла свои позиции, приобретая новых друзей.
