Клод Изнер - Роковой перекрёсток
21 декабря, понедельник
— Я раздобыла газету, мадам Пиньо! Ух, и повезло же мне. Их просто из рук рвут! — кричала мадам Баллю, размахивая свежим номером «Пасс-парту». — Да вы что, совсем ума лишились? У вас коленка распухла до размеров страусиного яйца, а вы встали из постели! Доктор Рейно устроит вам головомойку, а мне попадет от вашего сына. Что с вами? Вам плохо?
— Милая моя мадам Баллю, у меня в колене так и стреляет, туда будто кто петард насовал.
— Немедленно в тепло, под одеяло, и пока не выпьете успокоительное, ничего я вам читать не буду. Вы помните, на чем все кончилось в прошлый раз?
— Да, баронесса де Сен-Пруцент приехала умолять доктора Рамбюто не волновать ее несчастного мужа — с ним ведь может случиться припадок прямо в гостиной.
— Марш-марш в кровать! Ложитесь поудобнее, вот так, хорошо. Сейчас я принесу вам соку, сяду рядышком и начну читать с окончания предыдущей части — уж очень хорошо написано:
Доктор Рамбюто степенно кивал. Такая очаровательная хрупкая женщина — и такой неудачный брак… Она достойна лучшей доли…
— Совсем как я, — всхлипнула мадам Баллю, прерывая чтение, — я тоже ничем не заслужила, чтобы мой Баллю так рано отправился на небеса, потому что…
— Читайте же!
— Хорошо, хорошо.
Феликс Шарентон начал терять терпение. Диванчик оказался неудобным, и у него уже затекли ноги. Он встал и принялся мерить шагами гостиную, поглядывая на часы.
— Что-то семейный совет затягивается. Эдак я тут до вечера проторчу, — пробормотал он. — Ах, с каким удовольствием я бы выкурил сейчас сигару…
— Вот это он точно подметил! Ну точь-в-точь как мой Баллю. Если он долго читал газету, тут уж непременно…
— Да читайте же вы дальше!
— Ну, вы-то уж точно не из терпеливых!
Шарентон осторожно приоткрыл дверь и столкнулся нос к носу с человеком, который как-то странно к нему приглядывался. На груди незнакомца красовался орден Почетного легиона, и ювелир решил, что перед ним сам барон де Сен-Пруцент, которому, видимо, стало лучше.
— Вам понравились украшения? — спросил он.
— Конечно, друг мой, конечно.
— И какой же гарнитур вы выбрали? Тот, что с рубинами? Или тот, что с изумрудами? А то уже, знаете ли, поздно, я проголодался.
— Узнаю моего Жозефа! Он любит поесть, — вставила мадам Пиньо.
Мадам Баллю кивнула и продолжила:
Человек с орденом Почетного легиона смотрел куда-то за спину Феликсу Шарентону. Тот обернулся и увидел, как из потайной двери появился здоровенный детина в белом.
— Украшения! Где мои украшения? — вскричал Шарентон.
Детина в белом схватил его, он попытался вырваться, но страх парализовал его.
— Боже правый! Да вы спятили! Отпустите меня! Спасите! На помощь! Грабят!
Этих криков доктору Рамбюто было достаточно, чтобы прописать новому пациенту самое радикальное лечение.
— В душ его, — приказал он санитару.
— Продолжение следует… Ну вот! — вздохнула мадам Баллю. — Придется теперь ждать до завтра, чтобы узнать, что там было дальше. А вы не знаете, мадам Пиньо, это правда, что человек, с которого писали Феликса Шарентона, в конце концов все-таки спятил. Оно и понятно: столько натерпелся, бедолага. Мало того, что обобрали до нитки, так еще и в сумасшедший дом заперли. Ничего удивительного, от холодного душа у кого хочешь крыша поедет!..
— Что за странный запах? — перебила ее Эфросинья Пиньо. — Вы не чувствуете?
На пороге появился странного вида долговязый субъект с миской в руках.
— Прошу прощения, это вы мадам Пиньо?
— Да, это я. Что вам угодно? Вообще-то перед тем, как войти, принято стучать.
— Меня прислал ваш сын. Я зашел к нему в книжную лавку поговорить о деле, из-за которого погиб мой родственник Базиль Попеш, и узнал, что у вас суставы болят… Ну, и сразу побежал за Пульхерией.
— Это еще кто?
— Моя коза — у нее вот-вот родится маленький, вот я и кормлю ее розмарином, поэтому ее молоко полезно больным ревматизмом. Я принес вам его, надо выпить все до последней капельки. Будете пить ее молоко каждый день, глядишь, через месяц-другой и встанете на ноги.
— Я тоже хочу такого молока! — заявила мадам Баллю.
* * *Чтобы не обижать Жермену, Виктор решил пообедать вместе с Айрис и Кэндзи и заставил себя наскоро проглотить порцию гусиных потрохов с пюре из репы. Разговор вертелся вокруг утренней выручки и внезапного похолодания — эти темы были гораздо безопаснее, чем недавнее воссоединение семьи. Потом Виктор распрощался и ушел.
* * *Таша отложила кисть и придирчиво посмотрела на почти оконченную копию «Спасения Моисея» Николя Пуссена. Недавно Виктор познакомил ее с братьями Натансонами, и вместе с ними она попала на дебютную выставку молодого художника Эдуара Вюйара в «Ревю бланш». А тот, в свою очередь, представил ее художнику из Бордо Одилону Редону — Таша всегда восхищалась его самобытным творчеством и с удовольствием выслушала его советы. Редон считал, что искусство призвано отражать подсознательное и художник должен стремиться передать свой внутренний мир и подчинить этому логику видимого мира. Под влиянием Редона Таша отошла от импрессионизма, который, по его мнению, лишь фиксирует впечатления художника, и занялась изучением творчества великих мастеров прошлого, таких как Энгр, Делакруа, Постав Моро и Дега. А когда Таша в очередной раз зашла в Лувр, она вдруг ощутила суровое обаяние полотен Пуссена.
Сначала она набросала копию фигуры обнаженной женщины с картины «Воспитание Бахуса» — Виктор был тогда пленен раскованностью позы героя, — а потом решила скопировать «Спасение Моисея».
— Очень трогательно: женщина склонилась над ребенком в пеленках, — Виктор с видом ценителя стоял позади Таша, заглядывая ей через плечо. — Как думаешь, может, стоит ее немного раздеть?
Таша замахнулась на него кистью.
— Я же запретила тебе сюда приходить!
— Не хочешь, чтобы я столкнулся с кем-нибудь из твоих многочисленных ухажеров, например, Ломье?..
— С тех пор, как Гоген в апреле уехал на Гаити, Ломье впал в депрессию и заперся у себя в мастерской.
— Готов поспорить, что он собирается преподнести нам очередную теорию. Так почему мне нельзя приходить?
— Потому что ты меня отвлекаешь. В кои-то веки я довольна своей работой… Мне удалось что-то ухватить… Женщина, ребенок, вода — пожалуй, я перенесу этот сюжет в наше время, может, напишу сцену в купальне… Редон, конечно, скажет, что я опять ударилась в импрессионизм…
— Редон? — вскинулся Виктор. — Это еще кто?
— …Ну и ладно, — не слушая его, ответила сама себе Таша, — игра света и тени мой конек, а в этой работе я немного нивелирую контрасты. Здесь будет и символизм, и фантастика, но и реализм тоже… такое смешение стилей. Что скажешь?
— Я рад, что ты нашла свой путь в искусстве. Я, кажется, тоже нашел, и это придает мне уверенности. Я решил, что буду фотографировать детей, но не богатеньких деток в рюшах, а детский труд. Покажу реальность такой, какая она есть.
— Чудесно, Виктор! Давай это отпразднуем.
— А знаешь, мою мебель уже перевезли. Так что сегодня у меня еще и новоселье. Давай поужинаем в «Гранд-Отель», побеседуем о живописи и фотографии…
— И о расследовании, в которое тебя — разумеется, против твоей воли, — с сарказмом добавила Таша, — втянули…
Эпилог
«В этом году теплое летнее солнышко появилось слишком поздно… чтобы спасти урожай», — писала газета «Пти журналь» в сентябре 1891 года, опасаясь очередного повышения цен. В начале года стояли сильные морозы, температура опускалась до минус двадцати пяти, Сена покрылась льдом, многие бездомные замерзли насмерть. Армия спасения устраивала ночлежки в помещениях гимназий, в общественных банях, даже в одной из панорам, но больше всего народу удалось разместить во Дворце изящных искусств, что на Марсовом поле.
Обеспеченные парижане проводили время в «Комеди Франсез», где шел «Термидор» по Викторьену Сарду. Эта пьеса стала популярна благодаря яростным нападкам на Робеспьера. Клемансо, выступая в Парламенте, заявил: «Нравится это нам или нет, но Французская революция — единый блок, от которого ничего нельзя отнять, ибо историческая истина этого не позволит. Бюст Марата убрали из парка Монсури, зато на перекрестке Одеона установили памятник Дантону. Революция еще не окончена», — так закончил свою речь Клемансо.
Военные по-своему истолковали эти слова: в июле расстреляли бастующих железнодорожников, а еще раньше, 1 мая 1891 года, — мирную манифестацию в городе Фурми, на севере страны. Там бастовала половина рабочих: они провозгласили 1 мая «днем единения, тишины и достоинства», однако городские власти отказывались признать его официальным праздником. Бросая вызов властям, собралась процессия — мужчины, женщины и дети пели народные песни. Впереди шла Мария Блондо с цветущей веткой шиповника, которую она протянула солдатам, преградившим путь процессии. Счел ли их командир этот жест нападением, когда приказывал открыть огонь? В результате погибли девять человек, в том числе и восемнадцатилетняя Мария.
