Борис Акунин - Статский советник
Условная фраза означала, что Игла должна придти одна — это Грин запомнил. Что же такое могло случиться с Аронзоном?
— Схожу сам, — сказал он. — Проверю.
— Нет, вам нельзя. Слишком большой риск. И, главное, из-за чего? Ну что ему может грозить, а вас нужно беречь. Я отправляюсь на Остоженку, потом буду к вам.
— Хорошо.
Он вернулся в импровизированную лабораторию, но сосредоточиться на деле не получалось, мешала нарастающая тревога.
Странная история: сначала сигнал провала, потом вдруг срочный вызов. Нельзя было посылать Иглу. Ошибка.
— Выйду, — сказал он Снегирю, поднимаясь. — Есть дело. Емеля за старшего. Смесь не трогать.
— Можно с тобой? — вскинулся Снегирь. — Емеля читает, эти в карты режутся, а мне что? Банки я все подготовил. Скучно.
Грин подумал и решил: пусть. Если что — хоть товарищей предупредит.
— Хочешь — идем.
Посмотреть с улицы — всё было чисто.
Сначала проехали мимо на извозчике, разглядывая окна. Ничего подозрительного. Одна штора задвинута.
Потом, разделившись, прошли по Остоженке пешком. Ни скучающих дворников, ни остроглазых сбитенщиков, ни праздных прохожих.
Слежки за домом определенно не было.
Немного успокоившись, Грин отправил Снегиря в парикмахерскую, расположенную как раз напротив Аронзонова подъезда — сбрить пух на щеках. Велел сесть подле витрины и смотреть за сигнальным окном. Если вторая штора раздвинется, подниматься наверх. Если со шторами более десяти минут ничего происходить не будет, значит, в квартире засада. Тогда немедленно уходить.
У двери с медной табличкой «ПРИВАТ ДОЦЕНТ СЕМЕН ЛЬВОВИЧ АРОНЗОН» остановился и прислушался.
Стоял долго, потому что звуки из квартиры доносились странные: тихое подвывание, будто заперли собаку.
Один раз очень короткий и пронзительный вскрик, смысл которого был непонятен: словно кто-то собрался заорать во весь голос, да подавился.
Ни с того ни с сего давиться криком никто не станет, и собаки у Аронзона не было, поэтому Грин достал револьвер и позвонил в колокольчик. Оценивающе оглянулся: стены толстые, капитальные. На лестнице стрелять — конечно, услышат, а если внутри, то навряд ли.
Быстрые шаги по коридору. Двое мужчин.
Лязгнула цепочка, створка приоткрылась, и Грин с размаху ударил рукояткой прямо меж пары влажно блестевших глаз.
Толкнул дверь что было сил, перепрыгнул через упавшего (заметил только, что в белой рубашке с засученными рукавами), увидел еще одного, от неожиданности отпрянувшего. Этого схватил за горло, чтобы не крикнул, и с силой стукнул головой о стену. Придержав обмякшее тело, дал ему медленно сползти на пол.
Знакомое лицо, где-то уже видел эти подкрученные рыжие усы, этот камлотовый пиджак.
— Что там? — раздался голос из глубины квартиры. — Взяли? Тащите сюда!
— Так точно! — рявкнул Грин и побежал по коридору на голос — прямо и направо, в гостиную.
Третьего, розоволицего, беловолосого, узнал сразу, а заодно вспомнил и двух первых. Штабс-ротмистр Зейдлиц, начальник охраны генерала Храпова, и двое из его людей. Видел их в Клину, в вагоне.
В комнате было много такого, что требовалось рассмотреть, но сейчас времени на это не имелось, потому что, увидев незнакомого человека с револьвером в руке, жандарм (не в мундире, как в прошлый раз, а песочной тройке) оскалился и полез рукой под пиджак. Грин выстрелил один раз, целя в голову, чтобы наверняка, но попал неточно. Зейдлиц схватился за разорванное пулей горло, забулькал и сел на пол. Его белесые глаза ненавидяще смотрели на Грина. Узнал.
Стрелять еще раз Грин не захотел. Зачем зря рисковать? Шагнул к раненому и проломил ему висок ударом револьверной рукоятки.
Только теперь позволил себе взглянуть на Аронзона и Иглу. Она была привязана к креслу. Платье на груди разорвано, так что видно белую кожу и затененную ложбинку. Во рту кляп, губы разбиты, под глазом набирающий синеву кровоподтек. С приват-доцентом, кажется, было совсем худо. Он сидел у стола, уронив голову на руки, ритмично раскачивался и тихо, беспрерывно выл.
— Сейчас, — сказал Грин и побежал обратно в коридор. Оглушенные агенты могли в любую секунду прийти в себя.
Сначала добил того, что неподвижно лежал навзничь. Потом повернулся ко второму, который бессмысленно хлопал глазами, привалясь к стене. Взмах, хруст кости. Кончено.
Опять бегом назад. Отдернул штору, чтобы подать сигнал Снегирю и чтобы в гостиной стало посветлее.
Аронзона трогать не стал — было видно, что толку от него не будет.
Развязал Иглу, вынул у нее изо рта кляп. Платком осторожно промокнул кровоточащие губы.
— Простите меня, — вот первое, что она сказала. — Простите меня. Я чуть вас не погубила. Я всегда думала, что не дамся им живой, а когда схватили за локти и поволокли, вся будто оцепенела. И возможность была, когда усадили в кресло. Могла выдернуть иглу и воткнуть себе в горло. Тысячу раз представляла, как это будет. Не вышло…
И вдруг всхлипнула, и слеза покатилась, прямо по синеющей скуле.
— Это все равно, — успокоил Грин. — Если бы и смогли, я бы все равно пришел. Какая разница.
Объяснение не утешило Иглу, а наоборот, сделало только хуже.
Слезы потекли уже из обоих глаз.
— Правда пришли бы? — задала она вопрос, лишенный смысла.
Грин и отвечать не стал.
— Что здесь? — спросил он. — Что с Аронзоном?
Игла постаралась взять себя в руки.
— Это начальник охраны Храпова. Я не сразу поняла, думала, из Охранного. Но те себя так не ведут, этот сумасшедший какой-то. Они еще с вечера здесь. Между собой разговаривали, я слышала. Этот, белобрысый, хотел сам вас найти. Всю Москву обрыскал, — ее голос стал тверже, глаза были еще мокрыми, но слезы уже не текли. — Квартира Аронзона все эти дни находилась под негласным наблюдением Охранки. Видно, после Рахмета. А этот, — она снова кивнула на мертвого штабс-ротмистра, — подкупил филера, который вел наблюдение.
— Зейдлиц, — пояснил Грин. — Его фамилия Зейдлиц.
— Филера? — удивилась Игла. — Откуда вы знаете?
— Нет, вот этого, — качнул он головой, досадуя, что потратил время на ненужную деталь. — Дальше.
— Вчера филер сообщил Зейдлицу, что у Аронзона была я и ушла с каким-то свертком. Филер пытался меня выследить, но не сумел. Я «хвоста» не видела, но на всякий случай свернула на Пречистенке в одну хитрую подворотню. Привычка.
Грин кивнул, потому что и сам имел такие же привычки.
— А когда филер рассказал Зейдлицу, тот с двумя своими людьми нагрянул к Аронзону. Пытал его всю ночь. Аронзон выдержал до утра, а потом сломался. Я не знаю, что они с ним делали, но вы сами видите… Он все время так сидит. Раскачивается и воет…
Из коридора вбежал Снегирь. Белый, глаза расширены.
— Дверь открыта! — крикнул он. — Убитые!
А потом увидел, что в гостиной, и замолчал.
— Дверь закрыть, — сказал Грин. — Тех перетащи сюда.
И снова повернулся к Игле.
— Чего хотели?
— От меня? Чтоб сказала, где вы. Зейдлиц только спрашивал и ругался, а бил вон тот, с засученными рукавами. (Смертельно бледный Снегирь как раз волок по паркету за руки агента в рубашке.) Зейдлиц спросит, я молчу. Тогда этот бьет и зажимает рот, чтоб не кричала, — она дотронулась до скулы и поморщилась.
— Не трогайте, — сказал Грин. — Я сам. Но сначала с ним.
Он подошел к невменяемому приват-доценту и коснулся его плеча.
С истошным воплем Аронзон распрямился и прижался к подлокотнику.
Распухшее, ни на что не похожее лицо смотрело на Грина единственным дико выпученным глазом. Вместо второго зияла багровая дыра.
— А-а-а, — всхлипнул Семен Львович. — Это вы пришли. Тогда вам нужно меня убить. Потому что я предатель. И еще потому, что я все равно больше жить не смогу.
Понимать его было трудно, потому что вместо зубов во рту у приват-доцента торчали мелкие, острые осколки.
— Они меня сначала просто били. Потом подвешивали вверх ногами. Потом топили. Это всё в ванной было, там…
Дрожащий палец указал в сторону коридора.
Грин увидел, что вся рубашка у Аронзона в следах засохшей крови. Пятна были и на пальцах, и даже на брюках.
— Это совершенно безумные люди. Они не понимали, что делают. Я бы всё выдержал — и тюрьму, и каторгу, честное слово, — приват-доцент схватил Грина за руку. — Но я не могу без глаз! Я всегда, с самого детства боялся ослепнуть! Вы даже не представляете… — он весь задрожал и снова закачался, подвывая.
Пришлось сильно тряхнуть его за плечи.
Тогда приват-доцент, очнувшись, зашепелявил вновь:
— Альбинос сказал — уже утро было, а я думал, что ночь никогда не кончится… Сказал: «Где Игла? Спрашиваю последних два раза. После первого раза выжгу кислотой левый глаз, после второго правый. Как ваши сделали с Шверубовичем». Я молчал. Тогда… — из груди Аронзона вырвалось глухое рыдание. — И когда он спросил во второй раз, я всё рассказал. Я больше не мог! Когда она телефонировала, я мог бы ее предупредить, но мне уже было все равно…
