Елена Топильская - Алая маска
Распрощавшись с дамами, я вышел на улицу; и словно в первый раз увидел ясную перспективу Измайловского проспекта, празднично желтые двухэтажные казармы, голубой туман над Обводным каналом... Улицы из-за раннего времени были еще пустынны, и в прозрачной тишине звенели по мостовой копыта редких утренних лошадей под ласковые покрикиванья извозчиков.
Путь мой лежал к Николаевской площади, но для осуществления моего плана следовало принять приличный вид. Отыскав первую уже открывшуюся цирюльню, и предварительно пересчитав свою скудную наличность, я вошел и сел в кресло, приказав выбрить меня и причесать. Юный ученик парикмахера, светловолосый парнишка с серьезно нахмуренными бровями, ловко накинул мне на грудь полотенце и, взбив в плошке мыльную пену, принялся споро намазывать мне щеки и подбородок. Я закрыл глаза и чуть не задремал, пока парнишка возился, сбривая мою щетину. Перед моим внутренним взором носились обрывки событий, пережитых мною за прошедшие, такие бурные дни: осмотр трупа в зеркальной зале баронского особняка, ночная эскапада в номерах мадам Петуховой, бегство задержанного Фомина, тяжелый разговор с Залевским в полицейском управлении... И два женских лица, одно милее другого, то и дело попеременно вставали передо мной: одно – в обрамлении пепельных кудрей, второе – покрытое россыпью легких веснушек.
Наконец я почувствовал, как юный цирюльник освобождает меня от полотенца, укрывавшего грудь, и открыл глаза. Из мутноватого зеркала на меня смотрело осунувшееся, но вполне благообразное лицо, и я не рисковал более смутить кого-то своим разбойничьим видом.
Расплатившись более чем щедро – пересчитав вознаграждение, паренек вспыхнул от радости, – я встал и вышел из цирюльни, готовый продолжать борьбу.
Остановившись на углу, я собрался с мыслями и определил предстоящий маршрут. Точно магнитом, меня тянуло в номера г-жи Петуховой; не то что бы я не доверял Людвигу Маруто-Сокольско-му, заверившему меня в отсутствии в номерах какой-либо паники, но ведь возможны различные объяснения тому, что труп, который я видел собственными глазами, так и не был обнаружен. И самое правдоподобное объяснение заключалось в том, что, не желая скандала, губительного для репутации гостиницы, и без того не кристальной, персонал гостиницы каким-то образом избавился от трупа. Чтобы убедиться, что я не схожу с ума, и ночь в объятиях рыжей обольстительницы не привиделась мне в опиумном угаре, мне следовало самому осмотреть номер: возможно, удастся отыскать какие-либо материальные следы моего пребывания в номере, а также следы возможного нахождения там других лиц, и главное – пребывания трупа. Ведь, по словам коридорного, переданным мне Людвигом Маруто, у них сейчас застой, клиентов мало, и есть шанс, что номер не был никем занят с той самой ночи, а значит, и не убирался. Если труп вынесли, а пол не мыли...
Правда, сейчас идти нанимать номер рано, это может вызвать ненужное внимание к моей персоне, а значит, и ненужные подозрения. Однако терпеть до вечера я не мог, и к тому же чувствовал в себе такие силы, что решился на очередной безрассудный поступок.
Остановив извозчика, я велел ехать к Николаевскому вокзалу, умышленно не назвав ему точный адрес гостиницы: если вдруг, паче чаяния, извозчика будут допрашивать, пусть я останусь в его памяти человеком, спешившим на поезд, и нечего ему знать об истинной цели моего передвижения. Тут же я поймал себя на том, что стал действовать и рассуждать, словно настоящий преступник, заметающий следы от полицейских ищеек, и это вызвало у меня горькую усмешку – как же быстро совершилось мое превращение из служителя закона в того, кто этого закона бежит!
В силу раннего часа улицы еще не были заполнены прохожими и экипажами, и мы быстро добрались до Николаевской площади. Сунув «Ваньке» тридцать копеек (авуары мои таяли с невероятной скоростью; хорошо, что я плотно пообедал вчера в трактире, поскольку неизвестно, когда мне теперь придет возможность утолить голод), я двинулся пешком в направлении к гостинице.
Теперь я, при свете дня, еще раз мог оценить весьма выгодное местоположение пресловутых номеров: входящего туда, равно и выходящего оттуда не видно было ни с площади, ни с улицы, таким образом, инкогнито его, если он желал, соблюдалось полностью. Но, подойдя к самому подъезду, я вдруг остановился в нерешительности. Ноги не шли, и все мое существо, подчиненное инстинкту самосохранения, противилось броску в пасть дракона, если это выражение не слишком высокопарно. Мне было страшно вновь пройти этот круг ада, встретить того же лакея, спросить ключ от того же номера, войти в роковую для меня комнату...
Помедлив и отчаянно ругая себя за малодушие, я все же не смог преодолеть этого безотчетного страха. Идти и спрашивать ключ от третьего номера с бегающими глазами и трясущимися руками было по меньшей мере неразумно. И я отступил.
Но уйти отсюда несолоно хлебавши было бы все же слишком. И я предпринял обходной маневр.
Обогнув подъезд гостиницы, я свернул в узкий переулочек, куда выходила арка внутреннего двора гостиницы. Отсюда я бежал в ту ночь, покинув номер через окно, и сюда теперь лежал мой путь, раз уж я не нашел в себе силы войти в это зловещее для меня здание через дверь. Двор был пуст. На мое счастье, в него выходили всего два окна бельэтажа – насколько я мог судить, того самого, несчастливого для меня номера. Возможно, впрочем, что именно благодаря этой особенности этот номер был выбран для осуществления своих целей моим злым гением.
Как бы то ни было, я приступил к осуществлению своего плана. Одно из окон, кажется – то самое, из которого я прыгал в ту ночь, – было приоткрыто; подойдя под самое окно, я секунду примеривался, а затем ухватился за ржавый железный карниз и подтянулся к стеклу, осторожно заглянув внутрь.
Мне удалось поставить ногу на выступ стены, и я смог перевести дыхание. Шторы на окне были спущены, но сдвинуты неплотно, и в просвет мне видна была часть комнаты, в том числе и альков, с расположенной в нем кроватью, хотя в полумраке неосвещенного пространства я еле различал предметы.
Вглядевшись, я чуть было не потерял равновесие: на кровати кто-то лежал. Человек этот был повернут спиною ко мне и наполовину укрыт одеялом, до меня в утренней тишине доносилось его похрапывание. Что ж, значит, номер нанят; хорошо, что я не пошел в приемную... Подтянувшись чуть повыше, я нащупал второй ногой подходящий уступ стены и почувствовал себя увереннее.
Напрягая зрение, я рассмотрел вазу с фруктами, стоявшую на столе; бутылку вина рядом: вроде бы все так, как в ту роковую ночь, когда я постыдно бежал из гостиницы. А вот широкий подоконник и оконная рама, находившиеся прямо перед моими глазами, были мне видны, не в пример, хорошо. И на белой масляной краске, которой выкрашен был оконный переплет, я заметил бурый мазок. Без сомнения, это была моя кровь из порезанной руки. Я оставил этот след, когда взялся за раму, отворяя ее пошире, чтобы сбежать. А вот еще мазок – на подоконнике: сюда я, видимо, оперся правой рукой, выпрыгивая во двор. Что ж, одно несомненно: я здесь был в ту ночь, и рука моя была ранена здесь, в номере, при неизвестных обстоятельствах.
Увлекшись исследованием пятен собственной крови, я пропустил важный момент: кто-то вошел в комнату. Не услышав звука открывающейся двери, я заметил лишь только темную фигуру, двигавшуюся от входа к алькову. Человек, лежавший на кровати, приподнялся и повернулся от стены; и мне показалось, что оба они – и вошедший, и находившийся в номере, посмотрели на меня. Но нет, конечно, не на меня, а просто в сторону окна. Тем не менее сердце мое ухнуло вниз так, что я с трудом удержался на карнизе. Ноги задрожали, и в ушах застучал молот, кровь прилила к лицу. В испуге я спрыгнул вниз, и тут же ужаснулся – не слышно ли было в помещении, как я хлопнулся о землю?
Не дожидаясь, что постояльцы номера выглянут в окно, я пулей вылетел со двора. Второй раз я трусливо уносил ноги из этой гостиницы. Хорош герой, нечего сказать!
Выскочив на улицу, я пробежал еще по инерции некоторое расстояние и встал как вкопанный. Что ж, понять, убили ли кого-то в этом номере, я не сумел, но одно несомненно: я был там, и рука моя была повреждена прежде, чем я номер покинул.
Переведя дыхание, я двинулся по улице, куда глаза глядят – мне нужно было собраться с мыслями; и вовремя спохватился, что ноги сами несут меня к моей квартире на Басковом. Но туда мне нельзя было появляться ни под каким видом; если начальство вздумает проверить, как я соблюдаю предписанную мне меру, либо я понадоблюсь (если уже не понадобился) для исправления служебной проверки, – как бы не заменили мне домашний арест на самый настоящий, тюремный, в замке...
Нет, какой бы соблазнительной ни казалась мне перспектива передохнуть, умыться и сменить белье у себя дома, этого нельзя было делать ни в коем случае. Если, конечно, я собираюсь дознаться истины, а не смириться и поплыть по воле волн. Что ж, значит, никакого отдыха не будет, пока я не достигну цели. Я прислонился к шершавой стене дома, набираясь решимости перед дальнейшими своими действиями, и вдруг до слуха моего донесся звук, смутно знакомый мне. Напрягши все свои чувства, я сообразил, что это хлопок двери, ведущей в гостиницу; я отошел еще не так далеко, чтобы не услышать, как закрывается дверь в этот притон. Кроме того, воздух холодного осеннего утра способствовал, чтобы звуки в этот ранний час разносились окрест без препятствий. Невесть почему я замер и просто-таки слился со стеной, позвоночником чувствуя шершавый рельеф фасада.
