Борис Акунин - Сокол и Ласточка
По счастью, кто-то из них заорал:
– Эпин! Доктор! Куда вы подевались?
Это были наши матросы, чем-то напуганные.
Летиция стрелой выскочила из воды, кое-как натянула штаны и рубаху, после чего подала голос:
– Здесь я! Что стряслось?
Выяснилось, что один болван-марсовый (долговязый увалень по кличке Маяк) вздумал купаться прямо в бухте, чего делать ни в коем случае нельзя, потому что здесь повсюду кишат акулы. На мелководье эти хищные твари не заплывают, но горе тому, кто захочет нырнуть со скалы в глубоком месте.
Рыбина просто прошмыгнула мимо, задев Маяка своим шершавым боком и ободрав ему кожу. Можно не сомневаться, что после разворота она бы его сожрала, поскольку вода аппетитно окрасилась кровью, но товарищи успели вытянуть матроса на берег.
Теперь он орал благим матом – соль разъедала рану.
Летиция блестяще справилась с этой несложной, но непривычной для нее травмой. Промыла больное место пресной водой, смочила целебным раствором, перевязала чистой тряпкой, и инцидент был исчерпан.
После этого никто из моряков не осмеливался купаться даже в безопасных лагунах.
Пообедав, все завалились спать – прямо на теплой земле. Прикорнул было и я, удобно устроившись на ветви кипариса. После качки и ветра эта колыбель показалась мне очень уютной, и я провалился в глубокий, безмятежный сон, какой бывает только на суше.
Мне привиделось небо, и я летал в нем, то взмывая в густую синеву, то плавно падая вниз, так что замирало сердце. Это мой любимый сон. Я вижу его, только когда все вокруг хорошо и на душе покой.
Но вдруг в дальнем конце небосвода показалась туча, вся лиловая от накопившейся грозовой силы. Туча шипела и посверкивала молниями, словно вылетевшее из пушки каленое ядро. Дра-да-да-дах! – разразилась она раскатистым громом.
И снова: дра-да-да-дах! Дра-да-да-дах!
Я встрепенулся и открыл глаза.
Небо было ясным. Ничем не омраченное солнце едва начинало клониться к западу.
Дра-да-дах! – ударил где-то неподалеку новый разряд грома.
Воздух слегка качнулся. Я заморгал, чтобы прогнать остатки сна – и увидел, что матросы поднялись и быстро бегут к шлюпкам.
Вскочила и Летиция, спавшая под моим кипарисом.
– В чем дело? – крикнула она.
Никто ей не ответил.
– Живо на корабль! Живо! – махал рукой боцман.
Мое чуткое обоняние уловило запах пороха, а потом снова донеслись звуки пушечного залпа. Где-то неподалеку шел бой!
* * *Четверть часа спустя мы поднялись на борт фрегата, который стоял в самой горловине бухты со спущенными парусами, надежно укрытый тенью скал.
В открытом море, на расстоянии полумили от острова, грохотало и изрыгало дым морское сражение. Я взлетел на середину фок-мачты, чтобы понять, кто с кем воюет, и в то же время слышать разговоры на баке, где офицеры сгрудились вокруг капитана.
– Красный – это англичанин, – сообщил Дезэссар, у которого был самый мощный окуляр. – Вижу флаг с крестом святого Георгия. Трое остальных – испанцы.
– Что за дурак поставил паруса такого цвета и выкрасил корабль белой краской? – спросил канонир Кабан. – Дорого, непрактично, а главное – за каким чертом?
Дело в том, что один из кораблей, английский фрегат с необычным для судов этого класса хищным наклоном мачт, был с белоснежными бортами и с парусами ярко-алого цвета – ничего подобного мне раньше видеть не доводилось. Он шел наискось к ветру, навстречу трем выстроенным в линию испанцам, не отвечая на огонь их носовых орудий. Неужели он собирался вступить с ними в бой? Один против трех? Притом что флагман неприятельской эскадры был почти вдвое больше, а остальные корабли примерно того же размера, что англичанин?
Однако, приглядевшись, я понял, что у странного судна нет иного выхода. Под ветром, на расстоянии мили, море пенилось бурунами – там несомненно находилась гряда подводных рифов. А делать поворот против ветра было бессмысленно. Испанцы в два счета выйдут на прямую наводку и пустят врага ко дну. Исходя из моего немалого опыта могу сказать, что всякий, попавший в подобную передрягу, спускает флаг, дабы избежать бессмысленной гибели. И ни одно адмиралтейство мира не поставит такое решение капитану в вину.
Быть может, англичанин потому и не отвечает на выстрелы, что хочет подойти ближе и сдаться?
– Я однажды уже видел эту посудину. Она называется «Русалка», – услышал я голос Логана. – Эту оснастку, похожую на соколиные крылья, раз увидев, не забудешь. Только паруса тогда были не алые, а серебристые. Корабль не военный. Он принадлежит одному чудаку, английскому лорду. Не помню, как его зовут. Один мой знакомый торговец доставлял на борт припасы. Говорит, не корабль, а плавучий дворец.
– Значит, англичанин – богатей? – возбужденно спросил Дезэссар. – Надо выскочить из укрытия и присоединиться к союзникам! Поскорей, пока эта красноперая «Русалка» не спустила штандарт! Тогда по правилам мы будем иметь право на часть добычи!
Он хотел дать команду боцману, но штурман возразил:
– На вашем месте я бы не торопился. Испанцам еще придется повозиться. Разве не ясно по цвету парусов, что англичанин – сумасшедший? Если б он был в здравом рассудке, то уже сдался бы. А он открывает пушечные порты, видите? Лучше вступим в бой, когда испанцы обломают ему клыки. Но, конечно, до того, как «Русалка» спустит флаг. Не хватало еще, чтоб мы попали под залп ее орудий. Если я не ошибаюсь, там установлены мощные 32-фунтовки. Одного такого ядра довольно, чтобы переломить наш грот, как соломинку.
Штурмана поддержал королевский писец:
– Очень разумно! Согласно правилам, добычу делят по числу вымпелов, с поправкой на количество пушек и наличествующий экипаж. По вымпелам мы можем претендовать на 25 процентов, по орудиям… – Он попросил у одного из соседей трубу и стал прикидывать. – Так… На линейном корабле семьдесят или около того, на фрегате сорок, на корвете тридцать – итого сто сорок. А у нас всего пятнадцать. То есть по пушечному коэффициенту мы получаем одну девятую… С экипажным коэффициентом еще хуже. Нас меньше полусотни, а испанцев человек шестьсот – семьсот. Максимум того, на что можно надеяться – 10 процентов. Если же англичанин пощиплет союзникам перья, да еще, Бог даст, отправит один из кораблей на дно, наша доля заметно увеличится.
Офицеры шумно одобрили эту логику, признал ее правоту и капитан.
Испанская эскадра перестроилась в боевую колонну: впереди корвет, за ним линейный корабль, фрегат сзади. Я не флотоводец и не могу объяснить, зачем адмиралу взбрело ставить в голову колонны самое слабое из судов. Наверняка на то были какие-то основания. Возможно, испанцы опасались, что неприятель все-таки попробует уходить против ветра, а корвет быстроходней и маневренней.
Однако «Русалка» не развернулась. Она неслась прямо на головной корабль, по-прежнему не отвечая на огонь его баковой пушки. У меня отличное зрения, я безо всякой подзорной трубки видел, как от белоснежного борта фрегата летят щепки. На расстоянии в полтора кабельтовых от испанца алокрылое судно вдруг резко, с невообразимой ловкостью повернулось боком, срезало корвету нос и почти в упор, с полусотни шагов, ударило по врагу полным залпом.
Я никогда не видел, чтобы корабль тонул так быстро. Должно быть, пушки англичанина были прицелены по ватерлинии, и залп тяжелых ядер расколол корпус по всей длине. Корвет накренился набок, так что с палубы в воду посыпались люди, а потом вообще лег мачтами на воду.
Внизу радостно закричали наши, ничуть не расстроенные потерями союзников. Одним вымпелом и тридцатью орудиями меньше!
Экипажный коэффициент тоже стремительно менялся в пользу «Ласточки».
Чтобы не уйти на дно вместе с судном, команда корвета попрыгала в море, а здешние воды, как я уже говорил, изобилуют акулами…
Картина была ужасной. В разгаре баталии испанцы с других кораблей не могли спустить лодки, чтобы спасти своих товарищей. Среди волн закипела деловитая, жадная суета. Несчастные матросы отчаянно работали руками, плывя в сторону берега, а между ними быстрыми стрелами проносились продолговатые силуэты, которых становилось все больше и больше… Акулы способны уловить запах крови за несколько миль, и сейчас сюда устремились хищницы со всей округи. Но и тем морякам, кто избежит острых зубов, надеяться было не на что. Берег не сулил им спасения. Всякого, кто доплывет до скал, волны расшибут об острые камни.
О, люди, люди! Что за безумие поселяется в ваших душах и воспаляет ваш мозг? Чего ради вы терзаете, раните, унижаете и убиваете друг друга? Разве мало того, что каждого и так подстерегает целый сонм испытаний, потрясений и бед? Воистину ваши худшие враги – вы сами.
Пока я предавался философской скорби, моя девочка действовала.
– Капитан! – крикнула она. – Надо спустить шлюпки! Мы сможем хоть кого-то подобрать, ведь это наши союзники!
