Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника
— Я сказал все, что вам следовало знать. Больше не скажу ни слова.
— Ну так! — сказал Хью, резко вставая из-за стола, словно терпение его иссякло. — На сегодня довольно. На дворе — два моих конных лучника. Я предлагаю взять этого человека под стражу и поместить в замок, пока я не освобожусь от других дел и смогу им заняться. Вы разрешите моим людям войти и взять его? Оружие они оставили у ворот.
Все это время аббат не проронил ни слова, но внимательно слушал, о чем здесь говорилось. По его сощуренным умным глазам было видно, что он понял тайный смысл, скрытый в словах Хью.
— Хорошо! — произнес он. — Позовите их. — И когда Хью вышел из приемной, он обратился к Сулиену: — Сын мой, какие бы обстоятельства нас ни принуждали ко лжи, в конце концов нет иного лекарства, кроме правды. Есть лишь один путь, и он не может быть дурным, — это путь правды.
Сулиен повернул голову, и пламя свечи озарило тусклую голубизну его глаз, его измученное, бледное лицо. Он с трудом разомкнул слипшиеся губы:
— Отец мой, вы будете молиться о моей матушке и брате?
— Постоянно, — ответил аббат Радульфус.
— А о душе моего отца вы помолитесь?
— Да. И о твоей тоже.
На пороге возник Хью. Следом за ним вошли два лучника гарнизонной службы. Сулиен с явным облегчением встал со скамьи и молча, не оглядываясь, пошел с ними к выходу. Хью плотно закрыл дверь.
— Вы слышали? — обратился Хью к аббату Радульфусу. — Он с готовностью отвечал на вопросы о том, что ему было известно. Когда же я сбивал его с толку, он, понимая, что не выдержит, вообще не отвечал. Да, он видел погребение, но не убивал и не хоронил.
— Я понял, — сказал аббат, — что ты задавал ему такие вопросы, ответы на которые выдали бы его с головой.
— Так оно и вышло, — сказал Хью.
— Поскольку мне не известны все подробности, я не могу в точности определить, что тебе удалось из него вытянуть. Конечно, напрашивается вопрос: где точно нашли покойницу? Это я заметил. Он ответил правильно. Это ему было известно и помогло его рассказу. Да, он был свидетелем.
— Но не соучастником и даже не непосредственным свидетелем, — сказал Кадфаэль. — Ведь он не знал, что крест, лежавший на ее груди, не был серебряным — это были две скрещенные обструганные веточки ракитника, — очевидно, ее торопились похоронить. Нет, хоронил ее не он, и не он убил ее, потому что, если бы он это сделал, то при его стремлении взять вину на себя он бы поведал нам, какие повреждения на ней были и каких не было. Вам, как и мне, известно, что череп у нее не пострадал. Каких-нибудь явных повреждений тоже не было. Если б он знал, как она умерла, он бы нам рассказал об этом. Но он этого не знает, и, будучи человеком умным, он не рискнул прибегнуть к догадкам. Возможно, он даже понял, что шериф расставляет для него ловушки. Он предпочел молчать. То, о чем человек не говорит, не может его выдать. Но человека с таким взглядом даже молчание не может защитить. Юноша невиновен!
— Я убежден, — сказал Хью, — что он на самом деле беззаветно любил ту женщину. Он любил ее неосознанно, по наитию, как любят сестру или нянюшку, с раннего детства. Глубокое сострадание охватило его, когда муж ее покинул, и это, должно быть, пробудило в нем страсть взрослого мужчины. Скорей всего, так и было. Мне кажется, что она тогда снизошла до него, дала ему повод поверить, что он ее избранник, сама же все еще считала его ребенком, которого любила и который по-детски ее утешал.
— А правда ли, — спросил аббат, — что она дала ему кольцо?
На это Кадфаэль твердо ответил:
— Нет!
— Меня тоже одолевали сомнения, — мягко сказал аббат Радульфус. — Но ты однозначно говоришь «нет»?
— Одно меня постоянно беспокоило, — сказал Кадфаэль, — а именно: каким образом он раздобыл кольцо? Помните, отец мой, как он пришел просить у вас разрешение поехать в Лонгнер? Он пробыл там ночь и по возвращении дал нам понять, что лишь от своего брата узнал о том, что на Земле Горшечника нашли женский труп. Понятно, что подозрение падает на брата Руалда. И тогда он показал нам кольцо и поведал историю, которой мы не имели основания не верить. Но теперь я думаю, что когда он приходил к вам за разрешением съездить домой, он уже знал о происшествии на поле Руалда. Для этого ему и понадобилось побывать в Лонгнере: ведь кольцо находилось там, и ему нужно было получить его прежде, чем выступить в защиту Руалда. Он должен был пустить в ход ложь — потому что сказать правду было невозможно. Теперь мы можем быть уверены, что он знал, бедняга, кто хоронил Дженерис, знал и место погребения. Именно это и заставило его уйти в монастырь, столь далекий от мест, где он дольше не в силах был оставаться.
— От этого спастись нельзя, — задумчиво сказал аббат Радульфус. — Он защищает кого-то другого. Человека, ему дорогого, близкого. Он заботится о своем роде, о чести своей семьи. Может быть, о брате?
— Нет, — возразил Хью. — Юдо — единственный, на кого не пало подозрение, даже легкая тень его, после того, что произошло на Земле Горшечника. Он — счастливый семейный человек, единственная его забота — это семья и больная мать. Жена у него превосходная, они ожидают рождения наследника. Он всецело занят своим хозяйством, домом, фруктовым садом. В противоположность более сложным натурам, его не гнетут темные тайны. Нет, мы можем оставить Юдо в покое.
— Двое человек, — медленно произнес Кадфаэль, — покинули Лонгнер после исчезновения Дженерис. Один ушел в монастырь, другой отправился на войну.
— Его отец! — произнес аббат Радульфус и погрузился в размышления. Наконец он констатировал: — Человек безупречной репутации, сражавшийся в арьергарде королевского войска в битве при Уилтоне и геройски погибший. Я охотно верю, что Сулиен предпочел бы отдать жизнь, нежели быть свидетелем, как будет запятнана память об его отце. Во имя своей матери, брата, будущих сыновей брата, во имя доброго имени своего отца. Но, разумеется, мы должны разоблачить ложь. Что же нам предпринять?
Кадфаэль думал о том же с тех пор, как ловушки, расставленные Хью, заставили заговорить упрямого молчальника, да еще так красноречиво. Этим с определенностью подтверждалось то, что давно скрывалось в уголке сознания Кадфаэля. Сулиен знал нечто, давившее на него, как вина, хотя в действительности виновным он не был. Он знал только то, что видел своими глазами. Но многое ли он видел? Ведь не саму смерть. А может быть, ему открылась каждая подробность и он выставил смерть в доказательство собственной вины? Мальчик, мучительно переживающий первую пылкую любовь, охваченный горем и яростью, затем отстраненный — потому что Дженерис заботилась о нем и не хотела, чтобы он обжегся на ее огне сильнее, чем было ему по силам вынести, или потому что другой занял его место, непреодолимо затянутый в ту же самую топку. Леди Доната в течение нескольких лет отчетливо осознавала, что смертельно больна, а Юдо Блаунт-старший был вынужден, находясь в расцвете лет, хранить верность жене и быть целомудренным, как монах. Двое голодающих людей наконец насытились. Измученный мальчик шпионил за ними, возможно, ему это удалось всего один раз, а может, и несколько, но и одного раза было достаточно, чтобы пропитать его страдания ревностью к сопернику, которого он был не в силах ненавидеть, потому что обожал его.
Это было понятно. Это было возможно. Как же удавалось скрывать отцу с сыном пагубное для обоих наваждение? А другие обитатели дома — предугадывали ли они опасность? Да, это было вполне возможно.
— Я считаю, — сказал Кадфаэль, — что, с вашего позволения, отец мой, я должен отправиться в Лонгнер.
— В этом нет надобности, — рассеянно заметил Хью. — С вашей стороны было бы жестоко заставлять мать всю ночь ждать весточки от сына. Поэтому я послал к ней своего вестового.
— Только сообщить, что ее сын остался здесь на ночь? Большой ошибкой, Хью, было бы сказать некую безобидную полуправду, чтобы мать осталась в неведении, — убежденно сказал Кадфаэль. — Подумать только, подобные глупости делаются из сострадания! Мы якобы не должны допустить, чтобы она услыхала хотя бы одно слово! Должны отвести от нее беду! Иначе это отнимет у нее мужество и силы, превратит чуть ли не в тень, так же как болезнь обглодала ее тело. Если б домашние понимали и уважали ее по-настоящему, она могла бы взять на себя половину их бремени. Если она не побоялась этого монстра — страшной болезни, — которого так долго терпит, то нет ничего, чего бы она могла испугаться. Вполне естественно, — с грустью продолжал Кадфаэль, — что сын хочет чувствовать себя щитом для своей матери, но он не сослужил ей службу. По дороге сюда я сказал ему об этом. Она могла бы осуществить собственные желания и цели и в то же время защитить его, независимо от того, понимает он это или нет. Лучше, конечно, чтобы он никогда этого не понял.
— Так ты считаешь, — сказал аббат Радульфус, внимательно глядя на Кадфаэля, — что ей следует все рассказать?
