Андрей Воронин - Русская княжна Мария
Словно в ответ на этот удар, кусты на противоположном краю поляны раздвинулись, и из них выбрался Вацлав с ружьем в руке.
– Ты знаешь, – сказал он, приблизившись к облегченно переводившему дыхание пану Кшиштофу, – мы с тобой устроились на привал в двух шагах от дороги. Это просто чудо, что нас здесь не обнаружили.
– Черт возьми! – торопливо вскакивая с земли, воскликнул пан Кшиштоф. – Надо уходить отсюда поскорее!
– Я думаю, не стоит, – возразил Вацлав. – Только что мимо нас в сторону усадьбы галопом проскакал какой-то адъютант. Вероятнее всего, у него приказ о выступлении. Мы должны, мы просто обязаны видеть, куда и в каком порядке уходит эскадрон нашего приятеля Жюно.
Пан Кшиштоф снова присел, утирая пот рукавом рубашки.
– Ну и пекло, – сказал он. – Ты не знаешь, сколько можно прожить без воды?
– Точно не помню, – ответил Вацлав, – но знаю, что недолго. Еще я знаю, что совсем недалеко от нас есть речка и усадьба, из которой вот-вот уйдут уланы и в которой имеется колодец с отличной ледяной водой.
Пан Кшиштоф издал мученический стон и закатил глаза. Вацлав в ответ на это засмеялся и дружески хлопнул его по плечу, вызвав тем самым новую вспышку ненависти в душе пана Кшиштофа. Желание зарубить этого самоуверенного и самодовольного, всеми незаслуженно обласканного, богатого и удачливого сопляка накатывало на пана Кшиштофа волнами, и он уже начал сомневаться, что сможет ли долго это выдерживать. Впрочем, он надеялся, что их совместные с Вацлавом приключения скоро закончатся.
Сборы их были недолгими. Пан Кшиштоф выдернул из земли уланскую саблю и сунул ее под мышку, как тросточку, Вацлав поудобнее пристроил на плече ружье, после чего кузены вышли на дорогу и двинулись в сторону усадьбы Вязмитиновых, держась на всякий случай поближе к обочине, чтобы, во-первых, оставаться все время в тени деревьев, а во-вторых, чтобы при первом же подозрительном звуке иметь возможность своевременно убраться в кусты. Дорогой они беседовали, вспоминая мирное время. Пану Кшиштофу эта беседа не доставляла никакого удовольствия: он вынужден был все время маневрировать между полуправдой и совершенной ложью, не зная, что известно и что неизвестно Вацлаву о его прежних похождениях. Вацлав же, напротив, был весел, оживлен и простодушно сетовал на то, что ранее не нашел случая сблизиться с кузеном, который казался ему прекрасным человеком и верным другом. Старания отца Вацлава, так тщательно оберегавшего честь своей фамилии, что его сын вовсе ничего не знал о своем кузене, кроме одного факта его существования, неожиданно сослужили Вацлаву Огинскому дурную службу: он даже не подозревал, с кем имеет дело, и страшная опасность, которой он подвергался, находясь рядом с кузеном, оставалась незамеченной им.
Теперь, когда он был не один и имел ясную цель, ради которой стоило рисковать и сражаться, Вацлав был вполне доволен жизнью. Рядом с ним был кузен, старший не только по возрасту, но и по воинскому званию (Вацлав не знал, что виденная им на Кшиштофе кирасирская форма была таким же маскарадом, как и его французский мундир или ряса деревенского дьячка, в которой он явился в усадьбу), впереди его поджидало опасное и славное дело, княжна Мария Андреевна была, кажется, к нему благосклонна, и Вацлав не видел, чего еще ему следовало желать от жизни. Неприятности и лишения, испытываемые им сейчас, были делом временным, и избавление от них зависело только от него самого и от его кузена. Да, его могли ранить и даже убить, но Вацлаву с детства внушали, что дворяне для того и живут на свете, оттого и пользуются так широко всеми земными благами, что в момент, подобный нынешнему, отечество может и должно рассчитывать на их самоотверженную готовность умереть в бою. Он был теперь при деле, в строю, и чувствовал себя почти так же, как если бы вернулся в свой полк.
Пан Кшиштоф через силу поддерживал разговор, обходясь по мере возможности одними междометиями, и думал примерно о том же, о чем и Вацлав, но под совершенно иным углом. Сотни подстерегавших на каждом шагу несчастливых случайностей представлялись ему, тысячи возможностей быть убитым или искалеченным, преданным и обманутым, и не было никакого способа избегнуть их. Он тоже, как и Вацлав, был сейчас во фронте, но, в отличие от кузена, совсем этому не радовался, и потому необходимость поддерживать оживленный разговор тяготила его все сильнее.
Вацлав, наконец, заметил его мрачное настроение и нежелание беседовать. Сделав несколько безуспешных попыток развеселить кузена, он замолчал, оставив его в покое. В молчании добрались они до опушки леса, откуда были хорошо видны окрестные поля, невысокий холм, где стояла невидимая за густыми кронами парковых деревьев усадьба, и большой отрезок Московской дороги, петлявшей между возвышенностями. Дорога пересекала узкую речку, через которую был перекинут деревянный мостик. Увидев воду, пан Кшиштоф рванулся было вперед, но тут же остановился и в нерешительности присел под кустом. До воды было самое малое полчаса ходьбы, так что, будучи застигнутым на полпути конным разъездом французов, он не имел бы никакой возможности скрыться. Окрестные поля были частично скошены на корм лошадям, частично вытоптаны проходившими здесь войсками, так что ближайшим от леса укрытием являлся как раз мостик, перекинутый через речку.
Вацлав заметил и правильно понял колебания пана Кшиштофа.
– Нет, Кшиштоф, – с огорчением сказал он, – ничего не выйдет. Нужно ждать. Пока нас ищут уланы Жюно, показываться на открытом месте очень опасно. Нужно ждать, – повторил он со вздохом.
– Ждать, – недовольно пробормотал пан Кшиштоф, отлично осознававший правоту кузена, но хотевший дать выход своему раздражению. – Сколько ждать? Чего ждать?
– Ухода улан, – ответил Вацлав. – А если они не уйдут, – продолжал он, угадав следующий вопрос кузена по недовольному движению его губ, – то уж ночь-то наступит наверняка.
Они залегли в кустах близ дороги, выбрав местечко потенистее, и стали ждать, изнемогая от жары и скуки. Через какое-то время, показавшееся обоим неимоверно долгим, со стороны деревни показалась длинная колонна построенной поэскадронно конницы, за которой тянулся в пыли обоз. С холма, от княжеского дома, спустилась и влилась в эту колонну другая, поменьше – эскадрон капитана Жюно, тоже с обозом в конце. Поднимая до самого неба горячую пыль, уланский полк двигался по дороге, как одно живое существо, похожий на чудовищную змею. Вацлав Огинский наблюдал за этим неторопливым движением, стиснув зубы, сжав кулаки и более всего жалея в данный момент о том, что позади и вокруг него нет его родного полка, вместе с которым можно было бы сию минуту на рысях выскочить из укрытия и обрушиться на французов. Но полка не было, а был один только кузен Кшиштоф, который, привстав на локтях, спокойно разглядывал приближавшихся улан прищуренными, будто бы от солнца, глазами. Этот прищур показался Вацлаву внешним выражением тех же чувств, которые владели сейчас им самим. На самом же деле такое лицо у пана Кшиштофа бывало всякий раз, когда он сосредоточенно обдумывал какую-нибудь очередную свою подлость. Сейчас он внимательно следил за повозкой капитана Жюно, опасаясь потерять ее среди множества других похожих повозок, и одновременно пытался придумать, как заставить Вацлава добыть икону в одиночку. Пан Кшиштоф чувствовал, что уже досыта наигрался в войну. Снова лезть под пули и заниматься фехтованием в темноте с множеством противников ему не хотелось. Пан Кшиштоф жаждал покоя и безопасности и полагал, что все это он уже сполна отработал на многие годы вперед.
Наконец полк подошел так близко, что поднятая копытами лошадей пыль достигла кустов, в которых прятались кузены. На сытых, одинаковой рыжей масти высоких лошадях, отдохнувшие и еще не успевшие даже как следует запылиться, проходили мимо них уланы. В голове колонны везли полковое знамя, безжизненно обвисшее на древке; начищенная медь и острое железо блестели на солнце так, что было больно глазам. Лошадиные копыта шлепали по пыли, взбивая ее фонтанчиками, звякала сбруя, звякали, задевая о стремена, сабли; в рядах слышался смех и разговоры, в которых то и дело повторялось произносимое на французский манер слово “Москва”.
Неосторожно вдохнув висевшую в воздухе пыль, пан Кшиштоф разразился неудержимым чиханьем. Он побагровел от усилий, которые прилагал к тому, чтобы удержать в себе предательские звуки, зажал обеими руками рот, страшно выкатил глаза и скорчился, отвернувшись от дороги, но справиться с природой было выше его сил: чем больше он старался не чихать, тем чаще и громче это у него выходило. Впрочем, производимый марширующим мимо кавалерийским полком шум поглощал эти звуки без остатка, так что даже сам пан Кшиштоф едва мог их слышать.
Вацлав сидел рядом с чихающим кузеном на корточках, держа на коленях заряженное ружье, и смотрел на ехавших мимо французов. Он видел командира полка, проехавшего так близко, что его, казалось, можно было достать стволом ружья. Молодой Огинский подумал при этом, что стволом не стволом, а пулей он достал бы полковника наверняка и так же точно, как если бы ткнул в выбранное место пальцем. Сразу же вслед за этим он подумал не без грусти, что в самом начале кампании, только-только надев гусарскую форму, он бы, наверное, так и поступил, несмотря на угрозу собственной жизни и явную бесполезность такого поступка. Но с тех пор он сильно переменился, хотя времени прошло всего ничего, каких-нибудь два месяца. Вацлав, со свойственной юности склонностью к преувеличению, чувствовал себя совсем другим, чем раньше – повзрослевшим и даже, как ему казалось по молодости лет, постаревшим в боях ветераном. До ветерана ему, конечно, было далеко, но он теперь уже не нуждался более в том, чтобы каждую секунду доказывать другим и себе, что он храбр и может не кланяться пулям. Избавившись от этой потребности, занимавшей ранее все его мысли, он сделался свободен в своих поступках и незаметно для себя самого превратился в настоящего солдата, способного действовать умело, хладнокровно и с наибольшей пользой для дела.
