Эллис Питерс - Послушник дьявола
— Так они и сделали, — сказал гонец, тяжело вздохнув, — но не для войск короля Стефана и не для императрицы, а для того, чтобы создать свое незаконное королевство на севере. Они задумали это давно, в сентябре, когда встречались в Честере и созвали туда всех смотрителей замков, даже расположенных на юге, вплоть до ваших мест. Они приготовили гарнизоны и стражников для каждого замка и отовсюду призывали к себе молодых людей…
Вот оно что! Задумано давно, в сентябре, в Честере, куда направлялся Питер Клеменс с поручением от Генри Блуа. Конечно, он приехал бы туда очень не ко времени, если там собиралась такая вооруженная компания и замышлялся заговор. Неудивительно, что Клеменсу нельзя было позволить беспрепятственно выполнить поручение. И звенья цепи тянулись на юг — вплоть до этих мест!
Кадфаэль схватил Хью за руку:
— Они оба замешаны в этом, Хью. Завтра молодожены должны были отправиться на север к самой границе с Линкольнширом, там манор у Аспли, не у Линде. Спаси Найджела, пока можешь! Если еще не поздно!
Хью задумался лишь на одно мгновение, осознал всю серьезность сказанного, бросил поводья и побежал, делая знаки сержантам следовать за собой. Кадфаэль не отставал от него, и так они и вломились в зал, где растерянные гости, потерявшие веселость и аппетит, толпились у столов с нетронутыми яствами, занятые разговорами, более подходящими для поминок, чем для свадьбы. Невеста рыдала в объятиях какой-то матроны, и три или четыре другие женщины кудахтали и суетились вокруг нее. Жениха нигде не было видно.
— Удрал! — буркнул Кадфаэль. — Пока мы возились с конями, не иначе. И без нее! Епископ Линкольнский отправил свое послание из наглухо запечатанного города, опередив наших заговорщиков по крайней мере на день.
Когда вспомнили о лошади, привязанной у сторожки, и побежали посмотреть, ее там уже не было. Найджел воспользовался первой же возможностью и отправился следом за своим товарищем-заговорщиком на ловлю наделов, чинов и должностей, которые обещал им Вильям Румэйр, отправился туда, где способных молодых людей с воинственными наклонностями, не испытывающих угрызений совести, могло ждать более соблазнительное будущее, чем хозяйничанье в двух скромных манорах Шропшира на краю Долгого Леса.
Глава тринадцатая
Теперь появилась новая пища для слухов, и зеваки из предместья, уловив то, что смогли поймать их насторожившиеся уши и острые глаза, отправились разносить весть о том, что на севере замышлялось восстание, что графы Честера и Линкольна собирались основать собственное королевство, что главные герои свадебных торжеств были участниками заговора и бежали, потому что все открылось прежде, чем они могли спокойно уехать, как было первоначально задумано. Господин епископ Линкольна, не слишком любящий короля Стефана, тем не менее решил, что Честер и Румэйр еще менее желательны, и проявил энергию, сумев сквозь заслоны послать известие королю и мольбы о спасении себя и своего народа.
За всеми, кто проходил по мосту, входил в аббатство и выходил из него, неотступно следили. Хью Берингар послал своих сержантов в погоню за предателями, а сам немедленно отправился в замок, чтобы призвать всех, кто служил в войске, быть готовыми присоединиться к армии, которую король Стефан наверняка пошлет на осаду Линкольна; нужно было начать собирать лошадей для этой армии и проследить, чтобы все необходимое вооружение было в порядке. Епископского гонца поместили в аббатстве, а другой всадник поскакал передать привезенное известие в южные замки графства. В зале для гостей, на руинах свадебного торжества, по-прежнему прятались от посторонних глаз разбредшаяся по углам компания и брошенная внезапно ускакавшим мужем Розвита. Вот так, и было это двадцать первого декабря, чуть позже двух часов пополудни! А кто знает, что еще случится до ночи, если события будут развиваться с такой скоростью?
Аббат Радульфус восстановил нарушенный было распорядок жизни, и братия послушно отправилась в трапезную обедать, лишь чуть позже обычного. Жизнь в монастыре не должна нарушаться, даже если происходят такие события, как убийство, измена или погоня за беглецами. Кроме того, как заключил, поразмыслив, брат Кадфаэль, тех, для кого эта встряска оказалась полезной, а не губительной, нужно оставить в мире и покое, чтобы они могли осмотреться и начать по-новому относиться друг к другу. А тем, кто проиграл, требовалось время, чтобы зализать раны. Что же касается беглецов, то первый успел удрать весьма вовремя, а второй воспользовался прибытием гонца с еще более скандальной новостью, чем разгадка убийства Питера Клеменса, так что оба они получили небольшую фору, но как бы то ни было, собаки уже мчались по их следам, поскольку сомнений в том, какой путь они выберут, не было: северный манор Аспли лежал немного южнее Ньюарка, и всякий направляющийся туда должен был ехать по дороге на Стаффорд. Сумерки, очевидно, застанут молодых людей где-нибудь в вересковых пустошах недалеко от него. Наверное, они решат, что безопаснее всего переночевать в этом городе. Там-то их и можно будет схватить и доставить обратно.
Выйдя из трапезной, Кадфаэль отправился в свой сарайчик, где обычно проводил рабочие вечерние часы — варил свои таинственные снадобья. Там он и обнаружил двух юношей в рясах бенедиктинцев — они тихо сидели рядом на скамье у дальней стены. Отблески догорающей жаровни иногда слабо вспыхивали на их лицах. Мэриет сидел привалившись спиной к бревенчатой стене, уставший до изнеможения; его капюшон был откинут, лицо оставалось в тени. Сегодня ему пришлось погрузиться в пучины гнева, горя и мучительной горечи и, вынырнув оттуда, обнаружить, что Марк по-прежнему рядом и по-прежнему терпелив. Сейчас Мэриет просто отдыхал, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, как бы готовясь заново родиться в изменившемся мире, но это должно было произойти не сию минуту. На лице Марка было, как всегда, доброе, почти умоляющее выражение, словно он просил разрешить ему быть там, где он находится, но при этом было ясно, что он ни за что не уйдет с этого места.
— Я так и думал, что найду вас здесь, — проговорил брат Кадфаэль, взял маленькие мехии раздул огонь в жаровне, так как в сарайчике было не слишком тепло. Он закрыл дверь и запер ее на щеколду, чтобы сквозь щель с улицы не проникал холодный воздух.
— Вы, наверное, ничего не ели, — добавил монах, шаря по полкам за дверью. — Тут есть овсяные лепешки, немного яблок и, кажется, кусок сыра. Принимайтесь-ка. И еще у меня есть вино, от него вам тоже не будет вреда.
Оказалось, мальчишка был голоден! Все очень просто. Ему только недавно исполнилось девятнадцать, он был физически здоров и ничего не ел с самой зари. Начал он жевать неохотно, почти через силу, но, проглотив первый кусок, ожил, в нем разыгрался волчий аппетит, а на впалых щеках заиграли золотистые блики от разгоревшегося очага. Вино, как и предсказывал Кадфаэль, вреда ему вовсе не принесло. Кровь быстрее побежала по жилам — он стал согреваться.
Мэриет ни слова не произнес ни о брате, ни об отце, ни о погубленной любви. Для этого было еще слишком рано. Сегодня ему довелось услышать ложные обвинения от одной, ложные подозрения от другого, а что третий? Позволил, чтобы Мэриет принес себя в жертву во имя любви, а сам бежал, даже не попрощавшись с братом. Мэриету еще предстояло сбросить с души тяжелый груз мучительной горечи. Но, слава богу, мальчишка ожил, мог есть и ел, как умирающий от голода школьник. Брат Кадфаэль приободрился.
Леорик Аспли выбрал местом своей исповеди часовню, где в свинцовом гробу на задрапированном тканью постаменте лежал Питер Клеменс, и умолил аббата Радульфуса выслушать ее. Стоя на коленях на каменном полу — так он сам захотел, — Леорик рассказал всю историю так, как она была ему известна: как он в ужасе обнаружил в лесу младшего сына, который тащил в чащу мертвеца, чтобы спрятать его там; как, не говоря ни слова, Мэриет признал свою вину; с каким страхом и отвращением думал он, Леорик, о том, приговорить ли сына к смерти или отпустить на свободу.
— Я обещал Мэриету, что сделаю с покойником все, что нужно, пусть даже ценой гибели моей души, а он останется жить, но в наказание ему придется навсегда удалиться от мира. И он согласился и принял наказание, как я теперь понимаю — или думаю, что понимаю, — из любви к брату, которого считал убийцей — и имел на то серьезные основания, более серьезные, чем были у меня обвинять в этом злодеянии Мэриета. Боюсь, отец мой, что он согласился с такой участью и ради меня, а не только ради брата, потому что у него были, к моему стыду, причины думать — нет, знать! — что в будущем я рассчитываю на Найджела и совсем мало на него, Мэриета, и что я смогу жить, вычеркнув его из своей жизни, а гибель Найджела будет смертью и для меня. И вот теперь Найджел действительно погиб, а я жив и буду жить. Значит, мой самый тяжкий грех по отношению к моему сыну Мэриету не только в том, что я легко поверил, будто он может совершить преступление, и велел ему уйти в монастырь, но и в том, что я недооценивал сына всю жизнь, начиная с его рождения.
