Евгений Сухов - Генералы шального азарта
– Как – иначе? – спросил Павел Лукич.
– Есть один весьма известный способ, – начал Сева и затем изложил свой план бывшему актеру.
Свешников повеселел, поскольку в плане Долгорукова предусматривалось и его участие. А это означало, что от задуманной Севой аферы кое-что перепадет и ему…
– Только вот, опять же нужна одежда, – закончил свое повествование Всеволод Аркадьевич. – Причем весьма и весьма приличная.
– Платье ведь вам нужно на время? – обдумывая какую-то мысль, спросил бывший драматический актер.
– Конечно, – ответил Долгоруков. – Как все закончится, я верну его владельцу.
– Ну, тогда – пойдемте, – сказал Свешников и поднялся с койки.
– Куда? – спросил Сева.
– Я знаю, где можно раздобыть превосходный костюм! – ответил бывший драматический актер. – Есть один человек, который отдает свой костюм в аренду. В прокат, так сказать…
* * *Барон Жерар де Левинсон пострадал от несчастной любви.
Происходил он из древнего богемского рода, известного еще с тринадцатого века по различным хроникам, сказаниям и летописям. Представители этого рода упоминаются как в числе рыцарей Ливонского ордена, так и в числе дипломатов и военных Великой Франции.
Предок барона Конрада Жерара де Левинсона, Георг Густав, служил корпусным генералом французских войск в Ирландии и даже получил от короля Иакова Второго в конце XVII века чин фельдмаршала. Дослужился Георг Густав до чина маршала Франции и оставил единственного потомка – сына Густава, от которого и пошли российские подданные Жерар де Левинсоны. Густав Жерар де Левинсон вступил в русскую службу поручиком и к кончине императора Петра Великого имел русский чин генерал-поручика и австрийского фельдмаршал-лейтенанта.
Его сыновья – Фридрих, Густав и Павел – также пошли по военной линии и стали генералами, а четвертый сын, Иоанн, двинулся по придворной службе и сделался императорским обер-гофмейстером, что являлось чином весьма замечательным. Барон Иоанн Жерар де Левинсон был прадедом Конрада… И вот, представьте себе, выходец из такого знатного и заслуженного рода прилюдно получает по мордасам в ресторации «Славянский базар» от какого-то хлыща, с которым изволила обедать его бывшая женушка!
О-о, именно она сделала его таким.
Они познакомились в Санкт-Петербурге, и девушка с первого взгляда очаровала его так, что барон уже после минуты знакомства с ней не находил себе места от обуревавших его чувств. Ксения и, правда, была несказанно хороша. И еще было в ней нечто такое, что сводит мужчин с ума. Некая доступность, что ли. Или, скорее, порочность, которая чувствовалась в ее плавных движениях, в разговоре, даже манере речи. Весь её облик обещал блаженство и сводил с ума всякого, кто задерживал на ней взгляд. Ксения заставляла делать то, на что он никогда бы не отважился до своего знакомства с ней.
Ее взгляд проникал в самую глубь мужского существа, высматривал там все, что ей было необходимо, после чего мужчина становился обнаженным. Конечно, не в буквальном смысле слова, хотя… Конрад Жерар де Левинсон предстал пред ней голым уже на второй день знакомства.
Эта барышня окрутила его так, что он не мог прожить без нее и минуты. А когда мужчина не может существовать без любимой женщины, что за этим следует? Совершенно верно, предложение руки и сердца, принятое Ксенией Михайловной благосклонно, и вскоре они сделались законными мужем и женой.
В постели она была античной богиней. Но вот во все остальное время…
Теперь-то он понимает, что она вышла за него ради денег. Говоря по-простому – чтобы его обобрать. И это у нее получилось. За год, который они были женаты, все состояние барона Жерара де Левинсона перешло в руки Ксении, причем барон отдал все сам, без особого принуждения со стороны женушки. Просто немного ласки, немного слез и упреков, капризный тон – и сотня тысяч, предназначенных для расширения производства на винокуренном заводе, обращаются в украшения и драгоценности, принадлежащие уже лично Ксении Михайловне.
Последнее, что у него осталось после года семейной жизни с Ксенией – имение под Петербургом, – было сначала заложено, потом перезаложено, а потом ушло в уплату долгов с торгов за сущий бесценок. Барону не досталось практически ничего. А женушка, подав на развод, окрутила кого-то из Священного Синода, после чего бракоразводное дело благополучно завершилось в ее пользу, причем в самые кратчайшие сроки.
Конечно, Конрад Жерар пытался объясниться с ней, выяснить, почему она так немилосердно поступила с ним. Ведь он любил ее, и она говорила, что любит… Так почему же?
Из отчаянных попыток выяснить истину ничего не вышло. Ксения Михайловна, сохранив за собой титул баронессы Жерар де Левинсон, всячески избегала бывшего мужа. Более того, она запретила своей прислуге принимать его, и он дважды был изгоняем из ее дома, который она снимала в столице, причем второй раз – с участием полицейских чинов, что крайне оскорбило барона.
Потом она оставила Санкт-Петербург и выехала в Москву. Конрад Жерар, которому никак не удавалось успокоиться, терзаемый обидой и непотухшей страстью к Ксении Михайловне, последовал за ней, на что ему едва хватило собранных по грошам средств. Выяснив, где она остановилась, барон выследил ее. Встреча состоялась в ресторане «Славянский базар» на Никольской, где она обедала. Причем не одна, а с высоким худым господином в пенсне с синими стеклами, которое несколько лет назад носили господа-народники.
– Как же ты могла! – с таким восклицанием подошел к ее столику разобиженный барон.
Возможно, что у кого-то другого восклицание, произнесенное с глубочайшим чувством, вызвало бы запоздалое раскаяние, а то и слезы, но только не у Ксении Михайловны и ее спутника. Взглянув на Конрада Жерара де Левинсона, она только равнодушно спросила:
– Что вы тут делаете?
А ее спутник в народовольческом пенсне вообще промолчал.
– Я искал тебя, – смутившись, ответил барон.
– Зачем? – все с тем же безразличием спросила Ксения, даже не перестав жевать.
– Чтобы объясниться! – снова воскликнул барон.
– Мы достаточно объяснялись в суде.
На них стали обращать внимание.
– Ах, вот как, ты даже не считаешь нужным переговорить со мной?
– Веди себя прилично, – заметила ему бывшая жена.
– Прилично?! – уже взорвался Конрад Жерар. – Ты говоришь, чтобы я вел себя прилично? Ты, обобравшая меня до последней нитки, а потом бросившая меня?!
– Не забывайтесь, сударь, – встал со своего места спутник Ксении. – Вы находитесь в общественном месте.
– А ты вообще молчи! – почти возопил барон, после чего человек в народовольческом пенсне, коротко размахнувшись, влепил ему звучную пощечину, которая пришлась де Левинсону скорее по глазу, нежели по щеке.
– Ах ты, гад! – воскликнул барон и ответил спутнику бывшей жены также хлесткой пощечиной, сбив пенсне на пол.
Тогда Серафим (а это был именно он) вышел из-за стола и так заехал Конраду Жерару де Левинсону по уху, что тот сел на пол. Когда же малиновые круги в глазах исчезли, стол, за которым сидели Ксения и Серафим, был пуст.
После этого инцидента барон запил. По-русски. Пил недели три. После чего обнаружил себя плывущим на пароходе в компании провинциальных актеров, заангажированных на сезон в Нижегородский драмтеатр.
В Нижнем актеры вышли.
– Пошли с нами, – звал барона один из Несчастливцевых.
– Я еще покатаюсь.
Другой поднес Конраду Жерару стакан водки:
– Прощай, брат.
Актеры сошли, и барон поплыл дальше один. А вот куда? Он не знал даже сам.
Его ссадили в Казани. Просто двое матросов взяли его под белы рученьки и свели по сходням на берег.
– Все, господин хороший, приплыли, – сказал один из матросов, прислоняя облеванного с ног до головы барона спиной к чугунной чушке, к которой привязывались концы. – Будь здоров!
– М-м, – промычал барон и уронил голову на грудь.
Потом было болезненное отрезвление, ночь и какая-то грудастая баба, предлагавшая «французскую любовь» сначала за рубль, потом за полтинник, а потом и вовсе за пятиалтынный. Кажется, на «любовь» барон согласился, и они куда-то поехали. Далее Конрад Жерар де Левинсон ничего не помнил, в том числе и то, была ли произведена с ним «французская любовь» или нет. Очнулся он уже утром в какой-то крохотной комнатке, похожей на пенал, дверью которой служила замызганная занавесь. К его удивлению, последующему за полным отрезвлением, он обнаружил в кармане полтора рубля мелочью и саквояж, в котором у него хранился единственный костюм английского покроя. Как это у него сохранилось – оставалось только гадать. Обычно после таких вот «любовей» подгулявшие граждане возвращались в одних подштанниках, а то и без оных. Видать – повезло…
Барон так и остался проживать в этом «нумере» бутовской ночлежки в Мокрой слободе, зарабатывая на аренде своего костюма английского покроя и написании всяческого рода жалоб и прошений, за которые брал по пятаку. Все, что оставалось от уплаты за «нумер», Конрад Жерар де Левинсон пропивал, хотя до беспамятства более не напивался. Не привилась все же к нему сия русская привычка. Он брал штоф водки и что-нибудь из выпечки и тянул его по рюмочке в течение полудня; потом брал еще… И так продолжалось вот уже несколько лет.
